Дождик в крапинку Андрей Николаевич Яхонтов Повесть о формиировании в человеке нравственных понятий и принципов, нерасторжимом единстве мира взрослой жизни и мира детства; о том, что детство всегда смотрит на старших пристально и внимательно — каждому слову и поступку дает строгую и требовательную оценку. Герой книги — школьник Антон. Москва конца 50-х годов, родина мальчика, тоже по-свему участвует в лепке характера и судьбы маленького гражданина. Андрей Яхонтов Дождик в крапинку ВОСКРЕСЕНЬЕ В щель между занавесками проникал слабенький пасмурный свет. Опять дождик? Или не рассвело? А в квартире уже проснулись. Из коридора слышны поскрипывание и шорохи, из кухни — звяканье, голоса бабы Тани и дедушки. Будильник тикал на тумбочке, звуки мелодично перетекали один в другой, получалась струящаяся нежная музыка. Но чтобы увидеть циферблат, нужно приподняться и, значит, впустить холодный воздух под одеяло. Не зима, не топят. К горячим батареям притронешься — сразу тепло. А ладони будто пылью перепачканы. Так вяжет неспелая хурма. Ну вот, и на улице шаги. Метла не шуршит, это не дворник. А в общем, какая разница, сколько времени, если, наконец, долгожданное воскресенье и можно спокойно поваляться (хотя Антон и не любил этого слова. Валяются целый день только бездельники и лентяи, говорила баба Таня. А какой же он лентяй? Нет, он не был и не хотел быть лентяем). Еще было мамино слово: «понежиться». Но это уж совсем противное. Не лентяй и, уж тем более, не неженка. Мама часто употребляла слова, совершенно не задумываясь над их смыслом. «Нежиться» — еще не самое худшее. Совсем недавно они ехали в троллейбусе, и мама повстречала знакомую, кажется, заказчицу. Та, посмотрев на Антона, удивилась: «Как он у вас хорошо загорел!» Естественно: он ведь только вернулся с дачи. Антон любил свой коричневый загар и гордился тем, что быстро загорает. Но мама вдруг сказала: «Он у меня вообще смуглый». «Смуглый» — вот ужас-то! Слово вызывало самые неприятные представления: гладко-туповатую, с низким лбом мордочку дельфина, или наоборот, что-то сморщенное, как кожа на руках, если долго держать их в воде. Антон настолько растерялся после неожиданного маминого заявления, что и женщине отвечал коротко, невежливо. Наверно, показался букой. Вышли из троллейбуса, и он выложил маме претензии. «Смуглый? Ну это желтоватый такой», — беспечно отвечала она. «Желтоватый, желтенький… как желток?» — не зная, как объяснить ее ошибку, и теряя терпение, продолжал допрашивать маму Антон. «Ну нет… Ну, такой коричневатый…» Будто это одно и то же! Впрочем и дедушка, который был мастер употреблять непривычные, редкие слова, называл свои коричневые ботинки желтыми… А вот папа, папа понял бы Антона сразу. «Смотри, — показывал Антон на проезжавшую мимо цистерну с надписью: «Огнеопасно». — Если «Ог» заляпает случайно грязью, то получится «неопасно». Правда, смешно? Едет по городу машина, а на ней написано: «неопасно». «Здорово смешно», — соглашался папа. Тахта родителей на подкашивающихся деревянных столбиках-ножках — сверху этого не видно, а когда лежишь, тревожно, как бы они не подломились, — аккуратно застелена. Значит, папа так и не приходил. Или остался на кушетке в мастерской… На потолке трещинки разбегались, как реки на географической карте. Главный рукав, притоки… Интересно, почему говорят «рукав»? Рукав реки. Странно. Антон представил чёрный в тонкую белую полоску пиджак дедушки и вообразил, что внутри одного рукава с шелковой, белой в синюю полоску подкладкой, как внутри трубы, течет река… Глупость, рукав намокнет… Шаги в переулке раздавались все чаще. Шуршащие мужские и стук женских каблучков. Изредка доносился перезвон пустых молочных бутылок, должно быть в авоське. Кто-то спешил в молочную. А со стороны молочной… Нет, звона металлических ящиков не слыхать. Выходит, совсем не рано. И мама, наверно, вот-вот придет. Что если обрадовать ее: одеться, умыться… Эх, ввести бы правило — в воскресенье и в школу не ходить, и постели не застилать. Только отдыхать. И тогда можно на законных основаниях ничего не делать. Никто не упрекнет. Мысленно он проделал всю процедуру одевания, но приступить к ней так и не мог. Надо было придумать какую-то дополнительную цель. «Ах, да, — вспомнил он, — посмотреть в мастерской, не пришел ли папа». И, стиснув зубы, успел перехитрить сырой холодок, который замешкался и прилип только к лицу и плечам, а под одежду не проник. Быстро застелил постель. Это помогло разогреться и вполне заменило зарядку. С гвоздика, вбитого в косяк двери, сдернул вафельное, жесткое от крахмала полотенце, взял с тумбочки стакан с зубной щеткой. Тумбочку мама называла своим туалетным столиком. На ней стояли зеркало на подставке, два флакончика духов, лежала мамина расческа. Антону позволяли держать здесь стакан с зубной щеткой, потому что до полочки над умывальником он дотянуться еще не мог. С полотенцем и стаканчиком вышел в закуток. Закуток только назывался закутком, а на деле и размером и квадратной формой в точности повторял прихожую. Здесь помещались два старых темных шкафа — в платяном мама держала сшитые вещи заказчиков, в книжном папа хранил рисовальные принадлежности. И в тот, и в другой Антону лазить запрещалось. В закутке находился и умывальник: прямо из стены, над белой раковиной, торчал медный крючок крана. В закуток выходила дверь бывшей комнаты Гуськовых, теперь папиной мастерской. После того как Гуськовы уехали, несколько человек приходили смотреть освободившуюся площадь, но никто на нее не согласился. Тогда дедушка отправился куда-то хлопотать, — так он сам сказал, хотя слово это, обозначавшее беготню и суету, мало соответствовало его размеренно-неторопливой манере передвигаться. Отправился и получил разрешение комнату занять. Антон осторожно приоткрыл дверь. Кушетка была пуста. В углу возле окна сгрудились подрамники, пустые и с набросками, на столике, заставленном стеклянными банками, беспорядочно валялись кисти и тощие, наполовину выдавленные свинцовые тюбики красок. На стене рядком висели листы с карандашными изображениями страшных человеческих лиц, должно быть, злых волшебников. Папа называл их самураями. Это были эскизы для какой-то взрослой пьесы о Японии. Ниже располагались картины, нарисованные масляными красками, в основном пейзажи. Один Антону особенно нравился: волшебный зимний лес, серебристо-белый, как бы звенящий, ветви деревьев воздушно очерчены снегом… Пока Антон любовался зимним лесом, из коридора послышались постукивание палки и скрип ботинка. У двери стук оборвался, сменился царапающими звуками — баба Лена искала ручку. Заглянула, подслеповато щурясь и устроив ладонь над глазами. На ней была коричневая кофточка в мелкий белый горошек. Такое драже принес в школу Гошка Миронов и похвалялся, что это отличные конфеты, только купленные в аптеке и потому дешевые. На оранжевой коробочке было написано: «Витамин B». Гошка некоторым дал по горошине, а сам съел остальные — и у него поднялась температура. Он стал весь красный. Антонина Ивановна не на шутку напугалась. Она его отпустила с уроков и даже дала провожатого. — Ты чего? — выждав момент, чтобы вопрос прозвучал неожиданно, громко спросил Антон. Баба Лена вздрогнула. — Ой, Антоша, как ты меня напугал! Это ты, да? Доброе утро. А ты что здесь? Папы нет? — Нет, — сказал Антон. — Ты уже встал? Какой молодец! Антон с удовлетворением отметил, что его самостоятельность начала приносить плоды. Конечно, это не мамина похвала, но все же… Баба Лена отворила дверь пошире и, опираясь на палку, переступила возвышавшийся брусок порога. Опять заскрипел ее ортопедический, на шнуровке, ботинок. Второй ботинок был матерчатый, мягкий, в желто-коричневую клетку. В мастерскую Антону тоже не разрешалось входить без спроса, и теперь надо было как-то объяснить свое присутствие здесь. — А где мама, ты не знаешь? А то я ее ищу, — нашелся он. Баба Лена не знала. — Ну, ладно, — сказал Антон. — Мне еще умываться нужно. В коридоре подтянул гирю ходиков, собранных собственноручно из часового конструктора, подаренного мамой. Ходики напоминали скворечник и тикали, будто в домике действительно кто-то жил. Цифры — от единицы до двенадцати — вписаны в серебряные кружочки величиной с монету в двадцать копеек. Легкий маятник летал туда-сюда, туда-сюда… Рядом с ходиками — черный телефонный аппарат. Прикреплен прямо к стене. Степа вокруг исчеркана карандашом. У папы привычка записывать номера телефонов прямо на обоях. Обои розовые, а узор — будто много куриц обмакнули лапки в серебряную краску и пробежали. Может быть, его таким способом и наносили? Привезли с птицефермы кур, установили низенькие баночки с краской… Антон медленно приблизился к раковине. Пели трубы на разные голоса, ритмично капала из крана вода. Он представил, как она обжигающе-холодна, и поежился. Что, если только полотенце смочить — на случай, если мама захочет проверить, умывался ли он? Но тогда самостоятельность, которой он собирается маму порадовать, обернется обманом… И он повернул холодный пропеллер. Брызнула тонкая ледяная струйка. В комнате Антон сбросил легкие летние сандалии, которые заменяли тапочки, взобрался на валик папиного мягкого кресла и, дотянувшись до репродуктора, повернул пятиугольную металлическую кнопку в центре черного круга. Кнопка по-прежнему была залеплена оранжевым пластилином. Папа и дедушка хвалили его за выдумку. Ведь оранжевое пятнышко было нос, два исчезнувших зеленых глаза, и получалось: не черный репродуктор говорит, а голова. Буфет — туловище. Такой великан, неподвижный, но говорящий. «Молодец, сына, здорово придумал», — радовался папа, и Антона переполняла гордость. «Да, Антон, — торжественно подхватывал дедушка. В каждой из окружающих нас вещей нужно видеть ее живую душу». Это Антон понимал хуже. Ну, с репродуктором ясно, он говорит человеческим голосом. А в громоздком комоде, который у бабы Лены в комнате, какая душа? Взрослые иногда очень туманно выражали мысли. «И в комоде, — настаивал дедушка. — В каждой вещи. Ведь мастер, который его делал, вложил в него кусочек своей души». Тут возникала путаница. Не душа вещи, а душа изготовившего ее мастера. Даже не душа — кусочек. Антон и сам знал из книг, что вещи живут тайной жизнью, но ночам двигаются, разговаривают. Или это были сказки? Он несколько раз пытался подкараулить их превращения, ему это никак не удавалось. Возможно, вещи догадывались, что он не спит, и тайн не открывали. Даже построенный из репродуктора и буфета великан, обязанный Антону своим появлением, стоял не шелохнувшись. И вот мама затеяла уборку и — чем они ей помешали? — сковырнула зеленые пластилиновые глаза. А оранжевый нос оставила. Антон надеялся, дедушка и папа огорчатся, осудят маму, а его попросят восстановить все как было. Ведь им так нравилась его фантазия. Однако они проявили полное равнодушие, даже не заметили ничего. Взрослые быстро забывают свои восторги! Из репродуктора неслось ритмичное, как удар капель о раковину, постукивание. Антон представил приближающуюся там, на радио, к микрофону женщину на каблуках. Потом раздался шорох и щелчок, и мужской, что Антона неизменно удивляло — приближалась женщина, а говорил мужчина, — мужской голос объявил: — Передаем сводку новостей. Антон раздвинул занавески и зажмурился от голубоватого резкого света. В окне изредка мелькали ноги прохожих. Если прохожий был низенького роста, в поле зрения попадали его сумка или портфель. Антону иногда удавалось подкараулить возвращавшуюся маму, и он мчался открывать дверь. — Осенние заботы животноводов, — оповестил диктор. Сделал паузу и продолжал: — Передовые хозяйства Украины успешно готовятся к зимовке скота. Запасают корма, ремонтируют помещения и механизмы на фермах… Антон взял большую красивую книжку вьетнамских сказок, устроился в кресле и стал разглядывать знакомые картинки. Задержался на самой страшной и самой любимой — той, где огромная черепаха выходит из моря, вынося на спине коня и всадника, а вода кипит и расступается перед ней. Жаль, картинка была зеленой, хотя каждый знает, море — синее или голубое. Тут он вспомнил, что не выполнил еще одного дела — не пожелал доброго утра дедушке и бабе Тане. Это они рассказывали ему о море и о том, как дедушка, еще когда был молодой, пошел в шторм купаться и чуть не утонул. Стена возле двери в их комнату выложена белыми прямоугольными плитками, гладкими и блестящими. Внутри, за облицовкой — печка. Ею, правда, давно уже не пользовались и массивную чугунную заслонку не открывали. Антон подозревал почему. Если справедливы слова дедушки о душе в каждом предмете, там живет дух печки. Страшный, злой из-за того, что о нем забыли. Отвори заслонку — дух может оказаться в квартире… Как-то они с папой ее открывали. Перекинули металлическую щеколдочку-засов направо — и… Что там было? Черно, пусто, пахло чуть горьковато. Антон отважился подуть в дыру. Дыхание пропадало безвозвратно, беззвучно. Духа в это время, наверно, дома не оказалось, через трубу на крыше улетел гулять. Антон и сейчас присел перед заслонкой. Потрогал щеколду. Ощутил тревожное замирание в груди. Что, если дух только этого и ждал? Навалится на дверцу с той стороны, завоет дико — и уж Антону его не удержать… Тихо, на цыпочках, отошел от заслонки. Дедушка с бабушкой пили кофе. — Позавтракай с нами, — предложил дедушка. — Спасибо. Не хочу. У них был не репродуктор, а радиоприемник со множеством программ. Гремел марш, а потом начали передавать новости из социалистических стран. Антон прошелся по комнате, взглянул на барометр за книжным шкафом. Недавно дедушка научил его с помощью этого прибора предсказывать погоду. Тоненькая золотая стрелка колеблется от слова «буря» до «великой суши» — так раньше называли засуху. А между ними: «великий дождь», «дождь», жирно написанное «переменно», затем «ясно» и просто «хорошая погода». Антон выбегал во двор и предрекал: будет дождь. Все сразу начинали задирать головы, смотреть на небо. А на небе — ни облачка. И как бы над Антоном ни насмехались, он упрямо твердил: «будет». И ночью, действительно, начинался дождь. Больше других наскакивал Сашка: «Да так каждый может. Будет, — и рано или поздно будет». «Там машинка, механизм, — горячился Антон. — Это научное предсказание». Сейчас стрелка замерла па «переменно». Антон, хотя это и запрещалось, стукнул ногтем в стекло. Стрелка двинулась к «дождю». Эксперимент, увы, говорил в пользу Сашки. Если при помощи щелчка можно менять прогноз — какая же тут наука? — Ты что там, Антон? — спросила бабушка. По каким-то одним им известным признакам взрослые всегда распознавали, что он напроказничал или собирается это сделать. — Я погоду смотрел. Папа со мной в зоопарк обещал пойти, — отдергивая руку, схитрил Антон. Дедушка перестал жевать, поправил очки и узел галстука под салфеткой. — Ты же знаешь, папа сейчас очень занят, — заговорил он. — Вероятно, сегодня мы пойдем с тобой в исторический музей. — Как? Папа обещал, — поглядывая на старших, захныкал Антон. — Он что, опять не придет? — Историю надо знать, — не проявила к нему никакого сочувствия бабушка. — Не хочу в исторический. С папой хочу! — Не капризничай, — строго сказала бабушка. — Это очень интересно. Там кольчуги, мечи времен Александра Невского. Информация показалась Антону достойной внимания, если только это не очередная уловка взрослых. А то, что они способны на такое, он теперь знал. Стал жаловаться Полине, какой отвратительный рыбий жир заставляют пить. Она удивилась: «Ты пьешь обычный рыбий жир? А мне мама покупает фруктовый». Вечером Антон наотрез отказался от противного питья. «Да не бывает фруктового, — убеждала его мама. — Послушай, что я говорю. Выпей ложечку и заешь конфетой». «Есть. Полине же дают!» «Глупый. Ей просто сказали, что он фруктовый, вот и все», — проговорилась она. Проговорилась… Конечно, это невесть какое надувательство. Но все равно неприятно, когда тебя, пусть ради твоей же пользы, проводят… — А нельзя к папе на работу съездить? — спросил Антон. — Он же сдает спектакль, — тщательно прожевывая гренку, ответил дедушка. — Все актеры, режиссеры и он тоже дни и ночи проводят в театре. Мы им помешаем. Вот когда спектакль будет закончен — поедем. Антон переместился к дедушкиному письменному столу. Сколько здесь было интересных вещей! Начиная с массивного чернильного прибора с крышечкой в виде царь-колокола из Кремля. А еще — стаканчик прямоугольной формы с толстыми стенками, наполненный разноцветными камушками: зелеными, красными, синими, желтыми. Это чтобы перья были чистые — воткнул, и чернила к ним не присохнут. А еще — деревянный промокательный прибор-качалка. В качестве пресса для бумаг дедушка использовал половинку корпуса настоящей гранаты — полое полушарие с ребристой поверхностью. Внутри оно пахло порохом, во всяком случае, так описывали запах пороха в книжках — чуть кисловатый… Это была не современная граната, а сохранившаяся с первой мировой войны. Один военный подарил дедушке — такой необычный трофей с фронта. Антон потянулся, чтоб хоть пальцем провести по ее ребристому боку. — Трогать ничего не надо, — заметил его маневр дедушка. Антон подчинился и, с сожалением отступая от стола, увидел мелькнувшую в окне мамину сумку и полы ее темно-синего пальто. Вприпрыжку он выскочил в прихожую. Мама раскраснелась, от нее веяло уличным холодком. — Уже встал? Хорошо. — Отдала ему сумку и, на ходу расстегивая пальто, прошла в кухню, поставила на плиту кастрюлю и чайник. Материал маминого пальто назывался букле. Что-то среднее между буклями и буклетом. Про букли Антон читал в книжках, буклеты папа приносил с выставок. Вообще, когда мама начинала говорить с заказчиками, у Антона голова шла кругом: «твид», «бостон», «панбархат», «велюр»… Антон предполагал, каждый тип одежды шьют из определенного материала. Фраки, конечно, из бостона. А из велюра, ему казалось, должны получаться красивые абажуры. — Быстрей, Антон, быстрей, — говорила мама, выгружая покупки: хлеб, сыр, ветчину. — Сейчас заказчик придет, а мне еще воротник к платью пришить нужно. Антон уже знал: когда мама в таком нетерпеливом состоянии, лучше к ней не приставать. — А я умылся, — все же не утерпел он. — Ну и правильно. Ты ведь уже взрослый. Все должен делать сам. На завтрак было картофельное пюре, посыпанное зеленым луком, который прорастал из репчатого в банках с водой, к пюре — масло, кильки. Мама не ела, достала из-под стола швейную машину и принялась ворошить рулончики лоскутов. — Мам! А в музее правда кольчуга Александра Невского? — допытывался Антон. — Правда, правда… — Она не глядела на него. — Убери посуду и иди во двор. — Мам, а если кильку выпустить в воду, она оживет? — Ну что ты, в самом деле… В кухне, возле плиты, пыталась зажечь конфорку баба Лена. Протискивала сложенную полоской бумагу под стоящий на огне мамин утюг. — Опять бумагу жжешь? — сварливо, подражая бабе Тане, пристыдил ее Антон. — Тебе сказали, что ты пожар можешь устроить? Баба Лена тут только его увидела и виновато заулыбалась. — Я, Антоша, огонька у спички не вижу. — Попроси кого-нибудь, — вспомнил он довод бабы Тани. Чиркнул спичкой. Конфорка выпустила голубоватые лепестки пламени и превратилась в диковинный цветок с металлической ржавой сердцевиной. — Спасибо тебе, милый. — Не за что, — отмахнулся он. — Нет-нет. Ты запомни, ни один добрый поступок не остается незамеченным. Благодарность тебя рано или поздно найдет. Баба Лена иногда говорила загадками. — Да. Каждый добрый поступок заносится в специальную книгу. Есть такой… — баба Лена задумалась, — ну, пастушок… Он сидит на облаке и ведет счет всех злых и добрых дел. — Бог, что ли? — спросил Антон. — Ну, не Бог, — опять неуверенно заулыбалась баба Лена. — А так… — Ангел? Антона всегда одолевали сомнения, когда баба Лена начинала говорить про жизнь там, на небе, про крылья за спиной, райские сады… Ну как на небе могут расти деревья, если им корнями не за что зацепиться? Хотя, с другой стороны, ведь не все небо видно. Оно же очень высокое. И где-нибудь на другой планете, за облаками… Его решение пока было: собирать факты. А уж как их накопится достаточное количество — тогда и можно будет сделать определенный вывод, обман это или не обман. — Сидит и отмечает. И ничего поэтому не забывается… Антон представил почему-то не белого, как лебедь, ангела, которого видел на картине в галерее, а пастуха в телогрейке и с кнутом, каких встречал на даче. Пастух сидел с открытым блокнотом, на холме, откуда все видно, посматривал сверху на землю и против фамилии каждого — как только тот совершал добрый или скверный поступок — ставил очередную галочку. — А про это все знают? — спросил Антон. Лицо бабы Лены приняло просительное выражение. — Ты не говори никому, что я тебе об этом сказала. А то еще смеяться начнут. А сам помни… Ладно? Мама уже начала шить. Крутила деревянную ручку, вращая никелированное колесико. Челнок с иглой прыгал вверх-вниз, прошивая ниткой кусочки материи, которые мама подсовывала свободной рукой прямо под сумасшедше скачущую иглу. И как не боялась проколоть палец? — Мам, а позвони в зоомагазин, есть ли меченосцы, — стал просить Антон. — Не мешай, — отвлеклась от работы она. — Ма, ну позвони. — Иди во двор. Он надел ботинки, пальто. В их квартиру было два входа: тот, что вел через кухню во двор, назывался черным. В прихожую выходили двери парадного — массивные, высоченные, двойные. Для входа-выхода вполне хватало левой стороны. Правые же половинки оставались неподвижными, между ними соорудили подобие шкафчика — поставили высокую фанерную этажерку, где хранили продукты. И на самом деле светлым, парадным выглядел ход во двор, а ход в переулок был темным, подсобным, то есть вспомогательным, как объяснил значение этого слова дедушка. Вообще два входа и выхода — очень удобны. Антон читал, такая система помогала конспиративной работе революционеров. Шпик ждет с одной стороны, а революционер раз — и выскользнул с другой. Дедушка очень интересно рассказывал, как они боролись с царем. А еще таким путем раньше убегали, не расплатившись, от извозчиков, рассказывал дедушка. И Пашка Михеев, у них в доме тоже сквозной проход, говорит: подъедут на такси, попросят шофера подождать, дескать, надо сходить за деньгами, а сами — дёру! На лестничной площадке Антон задержался, прислушиваясь. Вроде бы во дворе тихо. Все же он повременил выходить. Тронул пальцем никелированный замочек на почтовом ящике. Почтовый ящик оклеен вырезанными из газет названиями — «Известия», «Учительская газета», «Советский спорт» — чтобы почтальону легче ориентироваться. Такие же вырезанные, пожелтевшие от времени надписи — на ящике двери напротив. Вытягивая шею и поднимаясь на цыпочки, взобрался на несколько ступенек — к светлому дверному проему. В щель между дверью и порожком положен кусок кирпича, поэтому дверь не захлопывалась. Сильный ветер ее раскачивал. Натянутая ржавая пружина, соединяющая дверь со стойкой косяка, натужно стонала. Возле песочницы играли Любочка и Юля. А больше никого. Вряд ли Сашка, карауля его, стал бы хитрить и прятаться. Двор маленький. Стекольщику с деревянной рамой на толстом кожаном ремне через плечо — из рамы выступают прозрачные края стекол разных размеров — не надо надрываться и кричать. Можно петь вполголоса: «Вставляю стекла!» Папа говорил, он бы всех стекольщиков и точильщиков перевел на работу в оперные театры — у них голоса куда чище, чем у тамошних солистов. Да, и точильщики изредка заглядывали. С деревянной своей машиной, приводное колесо которой напоминает штурвал старинного корабля. А сами небритые, в рваных куртках — похожи на пиратов. Двор со всех сторон обступали дома. Слева — фасад и блестящие окна Юлькиного, справа — высокая, бурого кирпича стена — торец строения, лицом выходящего в переулок. Пространство под ней поделено пополам: под палисадник, примыкающий к дому Антона, и под так называемую детскую площадку. На ее уютном заасфальтированном пятачке — голубая песочница, металлическая качалка, по форме и устройству точь-в-точь промокательный прибор на дедушкином письменном столе, и длинный-длинный стол неизвестного назначения, выкрашенный в зеленый цвет. В палисаднике, обнесенном невысоким забором, росли кусты шиповника. По бурой стене тянулись вверх побеги дикого винограда с фигурными листочками и курчавыми, как у клубники, усиками. На них даже грозди появлялись, но есть эти ягоды невозможно, кислятина. А среди побегов, на довольно приличной высоте — два окна. Иногда вечером в них загорался тусклый свет. Антон подозревал: как раз из этих окон может наблюдать за играющими во дворе черный печной дух. По другую сторону детской площадки притулился к стене одноэтажный флигелек, где жил с родителями Минька. Пока Антон шел к Юльке и Любочке, они шушукались. Когда приблизился — замолчали и отодвинулись друг от друга. Выспрашивать не имело смысла, и он сделал вид, что ничего не заметил. Я в музей иду. В исторический, — сказал он. — Всякое оружие там увижу. Мечи, пушки. И кольчугу Александра Невского. — А это кто? — спросила Люба. — Великий полководец, — со значением сказал Антон. — Он врагов наших знаешь как побеждал? Они его боялись. И за его голову давали очень большие деньги. — Как это «за голову»? — мучительно напрягаясь и морща лицо, захотела понять Люба. — Ну, за то, чтобы получить его голову. Отрубленную. Чтобы убили его, — пояснил Антон, вспомнив недавно виденный фильм о том, как ловко действовали в тылу врага партизаны и как фрицы обещали одному предателю большую сумму за голову командира отряда. Девчонки с уважением и робостью ему внимали. Антон посчитал, что уже достаточно втерся к ним в доверие и теперь вправе поинтересоваться, о чем они разговаривали. Переглянулись, но не ответили. Добрая Люба вроде хотела открыться, Юлька ей пригрозила: — Только скажи! Я с тобой водиться не буду. Антон решил обидеться. — Ладно же. Я вам тоже ни о чем рассказывать не буду. Он даже поднялся и сделал вид, что собирается уйти. — Постой, — смилостивилась Юлька, — только дай слово, что никому не скажешь. — Даю, — сразу согласился Антон, не позволив сорваться с языка Борькиному: «Честное слово — врать готовы». Некоторые Борькины добавления Антон часто использовал. Например — «Тише едешь — дальше будешь. От того места, куда едешь». Юлька достала из кармана чертов палец. — Вот, смотри. Антон взял его в руки. Гладкий, приятный на ощупь. И просвечивал розовым. — Здесь, в песке нашла. — Сегодня? — Антон огорчился, но не подал вида. — Ага. Стала куличики делать и зачерпнула в стакан. Конечно, легко было и самому сообразить: ведь песок только привезли. А в свежем песке всегда можно что-нибудь найти. Антон вертел чертов палец в руках. Действительно, палец. Мизинец. Только негнущийся… Окаменевшая ракушка, говорит дедушка. Когда-то, в доисторические времена, лежала на дне моря. То, что их сейчас находят в песке, в земле, подтверждает дедушкины слова о море — раньше оно покрывало всю поверхность суши. — Юль, а Юль, — попросил он, — отдай его мне. У меня скоро рыбки будут. Аквариум. Я его на дно положу. — Еще чего, — Юлька проворно выхватила у него находку. — Нашел дурочку. Антон подумал: позже нужно будет в песке снова порыться. Не могла же Юлька весь перекопать. Вдруг там не один палец, а два. Или даже три. — Пойду его домой отнесу, — сказала Юлька. — А то еще потеряю. Антон проводил ее неодобрительным взглядом. Жадина. Любочка ласково улыбалась, заглядывая ему в лицо. Улыбкой она напоминала бабу Лену, и глаза такие же бледно-голубые. Эта похожесть была Антону неприятна. Он Любочку втайне жалел: вон пальто какое обтрепанное. Они бедно живут. Мать у нее все время болеет. — Антон, хочешь я тоже тебе кое-что покажу? — предложила Любочка. — Конечно, — откликнулся он, радуясь возможности ответить ей участием и вниманием, хотя каждому понятно: что у нее может быть интересного? Повела к забору, из-под которого земля палисадника чуть наползала на асфальт. — Мы секрет сделали. Вот здесь, — присела и поскребла землю грязными, траурными, как сказала бы мама, ногтями. В разрытой ямке блеснуло стекло. Любочка начала освобождать его, старательно протирать до полной прозрачности. — Нравится? — Ага, — кивнул он. — А какой фантик? — Я такого никогда не встречала. Красивый-прекрасный. Конфета «Маска». Вот бы попробовать! Еще у меня «Снежок» остался. Хочешь, сделай себе секрет. Все-таки она была очень добрая. Никто из девчонок просто так, задаром, не отдаст фантик. И можно было взять и этим доставить ей удовольствие. Но не хотелось копаться в земле, пачкать руки. — Спасибо. Все равно стекла нет, — сказал он. — Рядом с Германом знаешь сколько стекол! — Лучше сама сделай, — посоветовал он. — У тебя хорошо получается… Она поверила, опять опустилась на корточки и принялась зарывать старый секрет. Наблюдая за ней, он краем глаза уловил движение возле подъезда. И замер. Точно, вышел Сашка. Исподтишка озираясь, Антон стал подыскивать пути отступления. — Пойду, что ли, к песочнице, может, еще один чертов палец найду, — не успев придумать ничего другого, второпях выдал он свой тайный план Любочке. Сашка медленно и как бы в раздумье направился к ним. Бедная Любочка, которая только теперь его заметила, кинулась прикрывать секрет ладошками. Но Сашка остановился, выставил ногу в новом блестящем ботинке и ею притопывал. — Нужны вы мне больно, — презрительно скривился он. Из подъезда показались его принаряженные отец и мать. На матери розовое платье, выглядывает из-под плаща. Антон помнил, как она пришла к ним с этим отрезом. («Надо сказать маме, чтоб не шила ей больше».) Отец в темно-коричневом пальто, при галстуке. — Саша, пойдем, — позвали они от ворот. — Я, если хотите знать, в гости к дяде еду. К летчику, — похвастался Сашка и побежал за родителями. Напуганная Любочка приходила в себя. Антон ободряюще ей улыбнулся. — Пойду к песочнице, — повторил он. Надо было продолжать выбранную линию, вести себя последовательно. Однако не слишком в этом усердствовать. — Или и вправду сделать секрет со «Снежком»? — предпринял он запутывающий маневр. — Где, ты говорила, стекло есть? — У Германа, — встрепенулась Любочка. — Мне со двора не разрешили уходить. А ты иди. Я пока ямку вырою. — Да ну, я без тебя не пойду, — опять удачно вывернулся Антон. — Ладно, в другой раз. Любочка благодарно на него посмотрела. — А мне знаешь что сказали? Что дед Германа был известный ученый. И в его честь назван наш переулок. — Да? — Антон остался удовлетворен, что ни о песочнице, ни о чертовом пальце она не вспоминает. — Да-да. И еще знаешь что? — вновь она вызвала в нем острую жалость своей доверчивостью и водянистой голубизной глаз. — Говорят, Герман этот на медведя похож. Чудище такое… Кто-то через забор к нему заглянул, а там… Антон заинтересованно ее слушал. — Кто это говорит? — Борька рассказывал. А еще, — ободренная его вниманием, торопилась поделиться Любочка, — я вчера видела, как твой папа приходил. Он шел и спотыкался. — Когда это? — насторожился Антон. — Днем. Ты в школе был. Ну вот. У подъезда чуть не упал. — Это от усталости. Он сейчас работает много, — сказал Антон. — А потом назад шел. И уже не спотыкался. Наверно, дома отдохнул. И сверток большой под мышкой. — Эскиз, должно быть. — Что такое эскиз? — Ну, картина. — А… Да, верно. Альбом с картинками он нес. Один альбом выронил прямо в грязь. Вот тут, — Любочка пошла и носком туфельки показала место возле лужи, куда упала книга. — А за ним твой дедушка. Он не хотел, чтобы папа уходил. Все время повторял: «Я требую, чтоб ты остался…» — Ты, наверно, ошиблась, — посматривая по сторонам, сказал Антон. — Папа обычно через парадное ходит. — Да нет, я рядом была, — удивляясь, что ей не верят, широко распахнула глаза Любочка. — А еще кто-нибудь был во дворе? — Нет, я одна. — Поиграть, что ли, во что-нибудь? — принялся размышлять Антон. — А во что? — Так… Не знаю даже… Вернулась Юлька. — А я шоколадный сырок съела, — поглаживая живот, сообщила она. — Хорошо. — Ой, здорово. Я тоже их люблю, — обрадовалась Любочка. Похоже, она и завидовать не умела. — А вы чего делали? — подозрительно спросила Юлька, разглядывая кромку палисадника. — Решали, в какую игру играть, — первым сказал Антон. — Мало нас. — Надо Полину позвать, — придумала Любочка. Мысль Юльке понравилась. Полина жила в том же доме, что и Антон, на втором этаже. Они встали рядком под ее окнами и начали выкликать подружку. Вскоре она возникла из темной глубины комнаты, прильнула к стеклу. Лицо бледное и печальное. Пожимала плечами. — Попроси, — стали подсказывать они. Тут рядом с ней появилась ее мама. — Ей еще на улицу нельзя. — Ну, тетя Жанна, ну хоть на минуточку, — заныла Юлька. Она умела выпрашивать. — Ну на минуточку, — подхватили Антон и Люба. — Нельзя, — тетя Жанна стала закрывать окно. — Тетя Жанна! Пожалуйста! — без всякой надежды продолжала канючить Юлька. Тетя Жанна уже и шпингалет опустила, но опять распахнула створку. Скорей всего, слезы дочери на нее подействовали. — Даете слово, что она не будет бегать? — Даем, даем! — загалдели они. Тетя Жанна исчезла; заплаканная, но счастливая Полина торопливо, чтоб не терять времени, махнула им рукой и тоже отступила в сумрак. Девчонок охватило возбуждение. Юлька начала скакать по двору. Любочка закружилась на месте — серенькое старое пальтишко вздулось, как у куклы на чайном колпаке. Антон видел такой в гостях. Выкрикивала: — Ой! Я как пьяная! Ой! Держите меня. Сейчас упаду! Из флигелька вылетел заспанный и взъерошенный Минька. Видно, они разбудили его криками. В черных шароварах, заправленных в короткие резиновые сапожки, тоже черные, в огромном отцовском свитере. — Черт, — почесывая в голове, начал ругаться он. — Матери нет, кошка молоко разлила. — Миша, так нехорошо говорить, — стала воспитывать его Любочка. — Давно пора ее утопить. Опять котят приволочёт. А куда их? Лучше бы собаку. Она бы дом стерегла. Девчонки затихли. Минька свирепо ходил по двору, ногой поддавая случайные камешки. Какой-нибудь вполне мог угодить в окно бабы Лены или в кухонное стекло. Антон даже хотел, чтоб в кухонное: уж тогда бы Миньке досталось! И за бабушкино стекло тоже попало бы, но бабушку жалко: мерзнуть, искать стекольщика, вставлять новое… А наказания Минька давно заслужил. Не зря его дразнили «ябедой-корябедой». Чуть что, бежал жаловаться матери. Растрепанная, в стоптанных спадающих тапках, она выскакивала во двор, и если обидчик не успевал скрыться, удрать в переулок, в соседний двор, одним словом, с глаз долой — он получал здоровую трепку. Вся дразнилка звучала так: «Ябеда-корябеда, турецкий барабан. Кто на нем играет? — Минька-таракан». Хорошая дразнилка! Время от времени Миньке во дворе устраивали бойкот: переставали с ним играть и разговаривать. Очень правильная по отношению к нему мера! Впрочем, надолго ее не хватало: Минька притаскивал из дома леденцы на палочке — круглые, с изображением цветочка посередине (его мать приносила их из магазина, где работала уборщицей), и угощал всех. Сам подходил и предлагал. Получить такой леденец, разумеется, было заманчиво. Нигде и ни у кого Антон подобных не видел. Он и маму просил эти леденцы достать, и отца, и других взрослых. Те возвращались из магазина и пожимали плечами: даже похожего на то, что описывал Антон, в продаже не встречалось. А Минька обмахивался ими, держа веером. Первыми сдавались девчонки. Антон их за эту слабость презирал. Но что его удивляло, так это непоследовательность мальчишек. Сашка, по существу взрослый уже, — а и он принимал леденец в прозрачной обертке с покорно-заискивающей улыбкой. В этот момент Антон за него стыдился. Сам же еще недавно призывал с Минькой в общение не вступать, и сам теперь благодарил ябеду за конфету. Если Минька кого-нибудь леденцом намеренно обделял — выпрашивать начинали! Минька после задирал нос, позволял себе командовать: «Я тебе леденец дал? Води в салки». И если Сашке он давал еще и вторую конфету, Сашка его поддерживал. «Давай води». Когда Минька так выторговывал прощение, Антон старался куда-нибудь улизнуть, чтобы конфеты не взять. Все же он за себя не ручался, мог не выдержать. Уж очень хотелось узнать, какая она на вкус. Вышла закутанная, повязанная платком Полина. Походила на матрешку, только не раскрашенную. А нос розовенький, видно, от слез. Они ее обступили. — Ну как, поправилась? — Мама гововит, не совсем, — слегка картавя, отвечала она. — На пятнадцать минут выйти вазвешила. — Тогда давайте быстрей, — заторопилась Юля. — А в чего будем играть? — спросил Минька. Юлька не удержалась. — Ой, уморил. — Не в чего игвать, а во что игвать, — поправила его Полина и посмотрела на Антона. Антон отвел взгляд. — Дура больная, — рассвирепел Минька. — Сперва себя послушай! — Если будешь обзываться, мы тебя играть не примем, — заявила Миньке Юля. — И не надо. — Минька повернулся, зашагал к флигельку. — Эй, ладно, — окликнула его она. Нехотя, вразвалку, подошел. Держался насупленно и самоуверенно. Все-таки не сам напросился, позвали. — Ну, так в чего? В «самолетики»? Или в салки? Салки Антон не любил. Он быстро уставал, задыхался. И само слово вызывало неприязнь. Сала он терпеть не мог. А «самолетики»… Сколько можно кружить по двору с разведенными в стороны руками и урча, даже если представить, что за кем-то охотишься, пытаешься сбить, или сам уходишь от преследования? Еще не любил «классики», не любил гонять ногой по квадратикам пустую банку из-под гуталина. А вот «тише едешь — дальше будешь», когда водящий, который стоит лицом к стене и спиной к перебегающим, вдруг резко поворачивается и исключает из игры не успевших замереть, или прятки, когда сердце съеживается: найдут — не найдут, и от тебя самого, от твоей сноровки зависит, успеешь ли добежать до заветного места и, прикоснувшись к стене, прокричать магическое «чур-чура», — эти игры ему нравились. Решили, для Полины лучше будет «тише едешь». Встали в кружок считаться — кому водить. Разложи считалочку на отдельные слова — никаких вопросов не возникает. «Зима». «Лето». «Попугай». «Сиди дома». «Не гуляй». Стало быть: и зимой и летом попугай должен сидеть дома, что естественно для него, африканского жителя, в непривычных климатических условиях. Но считалочку произносят быстро, и тогда «зима-лето» сливаются в необычное «зималетто». Как Риголетто. По радио часто передают музыку из этой оперы. Риголетто в ней — главный герой. Вот и Зималетто — экзотическое африканское имя попугая. Зималетто попугай, Сиди дома, не гуляй… Водить выпало Миньке. Он раскричался, что его обжулили. Сам стал считать: Гром гремит. Земля трясется. Поп на курице несется. Ничего особенного: торопится убежать от дождя, вот и оседлал пробегавшую мимо курицу. Последнее слово опять пришлось на Миньку. Тут уж он ничего возразить не мог. Пока играли, мимо проследовала, тяжело опираясь на палку, баба Лена в выгоревшем синем пальто и вязаной шапочке. В руках — матерчатая истрепанная сумка. Шла сторонкой, чтоб не помешать игравшим и обезопасить себя. — Ты куда? — окликнул ее Антон. — За хлебом, милый. — А дедушка где? — Кажется, куда-то собирается… Минька плохо водил, злобно и понапрасну придирался, доказывал, что заметил движения, которых на самом деле не было. Антон заступился за Любочку, стал с ним спорить. — Ну и ладно, — опять притворился обиженным Минька. — Играйте сами. Он надеялся, его опять позовут, а они не стали. — Может, в лапту? — предложила Полина, когда Минька скрылся во флигеле. Она заметно упарилась, а домой ее все не звали. Угроза окончания веселья нависла над ними, как туча. Юлька быстрей побежала за мячом. У нее был отличный резиновый, наполовину красный, наполовину синий, с белой полоской, разделявшей два эти цвета. А Антона попросили принести из дома мел, чтоб расчертить площадку. Он колебался. Вдруг дедушка его перехватит? Но и без мела не обойтись. Делать нечего, пришлось испытывать судьбу. Открыла баба Таня. — Антон! Он побежал, будто не слышал. После яркого дневного света двигался в полутьме коридора почти на ощупь. Закричал еще из закутка: — Мам, мам, дай мелу! И застыл на пороге. Хотя в комнате было светлей, показалось, что зрение окончательно ему изменило. Он напряг глаза… — Ты, что, не узнал меня, Антон? — спросила женщина, сидевшая против мамы на тахте, и по звуку ее голоса и требовательной интонации, которая так мало сочеталась с привычной домашней обстановкой, Антон понял, что зрение ни при чем. — Узнал, — сказал он, только теперь по-настоящему испугавшись и лихорадочно соображая, чем вызван ее приход. — Антонина Ивановна проходила мимо и решила к нам заглянуть, — угадала его мысли мама. Антон все еще не подыскал нужных слов, чтобы поздороваться. — А почему не заглянуть? — подхватила Антонина Ивановна. — Мы ведь с тобой почти тезки. Ты Антон. Я Антонина… Ивановна, — помедлив, прибавила она. На Антонине Ивановне было ее обычное платье цвета томатного сока, подвязанное узеньким пояском. Антон бы наверняка ее заметил, если бы она проходила через двор. — Антонину Ивановну интересует, как живут ее ученики, продолжала мама. — Да, — обиженно, или это только показалось Антону, вставила Антонина Ивановна и села поудобней. Тахта заскрипела. — Я сейчас хвалила тебя за прилежание. За то, что стараешься. Зрение почти вернулось. Антон увидел: клеенчатый сантиметр перекинут через мамину шею, как хомутик. На коленях лежит отрез черного материала. Видно, мама не была готова к приходу гостьи, та застала ее за работой. — Я вообще-то за мелом пришел, — сообщил он. — Мы в лапту хотим играть… — Ты что, из школы не можешь принести? — засмеялась Антонина Ивановна. Он не понял, шутит она или нет. И вообще не знал, как себя держать, подозревая, что внезапное посещение учительницы связано с каким-то его проступком. Вот только каким? — На, держи. И беги, — протянула кусочек мела мама. Антон переминался с ноги на ногу. — Беги, играй, — тоже разрешила Антонина Ивановна. — Да смотри уроки не забудь приготовить. — Нам не задавали, — опять теряясь, сказал Антон. — А пересказ? Вот я спрошу тебя завтра. — Ну, пересказ ему дается легко, — поддержала Антона мама. — Да ты чего испугался, глупенький? Антонина Ивановна шутит. — С чего вы взяли? — снова обижаясь, возразила Антонина Ивановна. — Спрошу. Так что подготовься. Уже у всех по одной оценке. А тебя я еще ни разу не вызывала. В коридоре его поджидал дедушка. — Антон, ты готов? — Мы сейчас играем. И Полине разрешили… — заныл он. — Антон, — дедушка извлек из бокового кармана пиджака большие круглые часы с ремешком петелькой, — ровно через пять минут я тебя жду. Девчонки позабыли про лапту, играли в штандр. Красивое, нарядное, прыгающее, как мяч, слово. И игра хорошая. «Штандр!» — кричит водящий и подбрасывает мяч, а все разбегаются. Водящий ловит мяч и снова кричит. Все застывают на месте, а он метит в того, кто ближе. Бегал, уворачивался от мяча, даже поймал его два раза, запасся форой. Но из головы не шли мысли об Антонине Ивановне. Что это может быть? Тройка за контрольную по арифметике? Так у многих двойки. Поведение? Он замер, боясь поверить. Ну да, Антонина Ивановна не раз грозила: если дисциплина на уроках не исправится, нескольких учеников в качестве воспитательной меры придется перевести после первой четверти в параллельный класс. Из «Б» — в «А». А они такие противные. Даже Катя Калинина, хоть и красивая, но чужая. Неужели это из-за того, что он на русском заговорил с Мироновым? Ведь Миронов попросил у него промокашку. Неужели из-за такого досадного недоразумения… И Антонина Ивановна пришла предупредить родителей, чтоб они его подготовили… Как раз тетя Жанна вспомнила о Полине. Позвала ее. И он тоже скорей помчался домой. Быть может, еще возможно предотвратить незаслуженное наказание… Объяснить, попросить. Мама была в комнате одна. Сидела все с тем же черным отрезом. — Мам… А Антонина Ивановна?.. — он сопроводил вопрос движением руки в сторону коридора и входной двери. — Да, — поняла его мама. — Ушла? А чего она приходила? — Тебя хвалила, — не сразу ответила мама. — За то, что ты начитанный, вежливый… — Мам… А она собирается меня в другой класс переводить? Да? — Он пытливо за мамой наблюдал. — С чего ты взял? — Ну, Антонина Ивановна говорила, некоторых будут переводить… — Глупость. Она говорила, ты хорошо учишься. Но тебе внимания не хватает. Ты рассеянный, постоянно отвлекаешься… Из закутка раздалось покашливание дедушки. Он был в брезентовом черном дождевике, в руке держал трость. Мама тоже увидела дедушку. — Иди. Это за тобой. И не шали, пожалуйста. — Мам, ну точно не переводят? — желая окончательно удостовериться, спросил он. — Да нет же! Они вышли через парадный сумеречный ход. На площадке под лестницей темнел огромный, сколоченный из грубых досок ящик с песком. Зимой дворники посыпали им улицу — чтобы прохожие не поскользнулись. На свежем снегу песок рыжел, как ржавчина. Это прежде, когда к прохожим относились гораздо менее заботливо, баба Лена упала в гололед и сломала ногу. С тех пор носила высокий, на шнуровке, ботинок. Возможно, именно ее печальный пример заставил дворников призадуматься и принять меры. — А ко мне учительница Антонина Ивановна приходила, — решил удивить дедушку Антон. Информация ожидаемого эффекта не произвела. — Вполне естественно, — заговорил дедушка. — И баба Лена, когда работала преподавателем, всегда знакомилась с семьями учеников. И они, бывало, к нам приходили. Особенно, если чего-нибудь не понимали. Что же Антонина Ивановна о тебе говорила? — Что я хорошо учусь. Но что я невнимательный. — Вот видишь, — остановился и поднял вверх указательный палец дедушка. — И она на это обратила внимание. Давай условимся: мы сейчас будем осматривать экспонаты, а ты постарайся сосредоточиться и запомнить мои объяснения. А вечером расскажешь, что отложилось в памяти. Идет? Антону не хотелось проверки. Он промолчал. — История, Антон, увлекательнейшая наука, — дедушка снова двинулся вперед. — Ведь чрезвычайно интересно узнать, как жили наши предки, чем они занимались, какие одежды носили… Вот ты сейчас пишешь ручкой и чернилами в тетради. Верно? — Ага. Задумавшись о своем, Антон позабыл, с кем разговаривает. И тотчас получил замечание. — Таких слов употреблять не надо. Надо отвечать «да». Скажи «да». — Да, — сказал Антон. — А предки наши писали на бересте. Знаешь, что такое береста? — Березовая кора, что ли? — Именно. Эти письмена нашли под Новгородом. И так и назвали: новгородские берестяные грамоты. Теперь Антон слушал внимательно. — А чем вообще знаменит Новгород? Новгородским вече, то есть народным собранием. Вы в школе этого еще не проходили? Антон мотнул головой. — А «штандр» какое слово? — спросил он. — «Штандр»? — дедушку вопрос озадачил. — Как ты сказал? «Штандр»? Видишь ли… А что, собственно, оно обозначает? — Ну, это игра такая, — удивляясь, что дедушка сам не знает, объяснил Антон. — Я думаю, венгерское, — решил дедушка. — У них есть имя Шандор. Шандор Петефи, великий венгерский поэт. Миновали молочную, вышли на большую улицу. Здесь ходил троллейбус и ездили машины. — Мне Люба говорила, она видела, как вчера папа приходил. Пока я в школе был. И как ты за ним по двору шел. А он спотыкался. Это правда? — вспомнил Антон. — Что за Люба? — не понял дедушка. — Ну, со двора. Дедушка замедлил шаги, стал оглядываться по сторонам, как видно, собираясь перейти улицу. — Вон там скверик, видишь? — показал рукой он. — Пойдем туда. В скверике все дорожки были усыпаны опавшими листьями. Дедушка освободил от них край темно-зеленой, на ножках с копытцами скамейки, подстелил себе носовой платок, Антону — измятый кусок газеты, который разыскал в кармане макинтоша. Сел, оперся руками о трость. Резиновый набалдашник припечатал большой кленовый лист. — Антон, ты мужчина, и я хочу поговорить с тобой об очень серьёзных вещах. Дедушка посмотрел на него грозно из-под седых мохнатых бровей. Антона начал пробирать озноб. Вернулась тревога: что если мама просто не хотела его до поры до времени огорчать… Хотела посоветоваться с папой, — как лучше о готовящемся переводе сообщить. А дедушка сейчас все скажет. Он честный и строгий, не в его правилах увиливать от ответа, что-то скрывать. Все ясно. Стала бы учительница приходить из-за мелочей: начитанный, рассеянный?.. Наверняка была другая, веская причина. Антон подобрался и впился ногтями в шершавый скамеечный брус. — В жизни не все складывается, как нам хотелось бы, — оправдывая худшие подозрения, продолжал дедушка. — Ты это понимаешь? Антон кивнул, чувствуя, еще чуть-чуть — и он заплачет от несправедливости и обиды. — Так вот. У твоего папы очень сложный, период. Очень-очень. Это нужно понять. Не все это, к сожалению, понимают. Антон ждал. — К папе нужно относиться сейчас особенно заботливо. И в первую очередь помочь ему должен ты. Антон больше на дедушку не смотрел, а устремил взгляд за чугунную низенькую ограду. Там спешили люди, проезжали «Победы», «Москвичи»… В скверик вошла старушка с алюминиевым бидоном, тоже очистила скамейку от листьев, а потом села. — Ты будешь относиться к нему заботливо? — спросил дедушка. — Конечно. — Это я и хотел от тебя услышать. Твой папа очень хороший. Если ребята из двора или кто-либо из взрослых будут спрашивать тебя о папе — ну, почему он не выходит на улицу… — Дедушка произнес это как-то особенно значительно, — ты скажи, что папа занят. Много работает. Понял? Антону сделалось немного жарко. Он не мог понять, почему дедушка тянет, не произносит главного. С кленов облетали «носики». Вращались в воздухе легкими пропеллерами. Расщепив основание, «носик» можно прилепить на переносицу. Получится задранный, как у клоуна, зеленый нос. — И давай договоримся. Если у тебя возникнут какие-то сомнения, приходи ко мне. Мы ведь мужчины, правда? Озноб постепенно начал проходить. Антон понял, разговор касается только папы. Нет, дедушка, который всегда говорил, что мужчина должен смело смотреть трудностям в лицо, не стал бы вводить его в заблуждение. Когда Антону удаляли гланды, все его убеждали, будет не больно, а дедушка единственный, как взрослому, сказал: «Что поделаешь, придется потерпеть». Сейчас он привычным движением извлек часы. — Вот мы и поговорили. Однако теперь… Боюсь… Боюсь, назад к обещанному времени нам не успеть. — Деда Митя, давай не пойдем в музей… — торопясь воспользоваться кратким мигом возникшей между ним и дедушкой сближенности, стал просить Антон. — Погуляем… А может, в зоомагазин? — отважился он. — Да? — не очень уверенно, что с ним случалось крайне редко, вымолвил дедушка. — Да, да! — предпринял отчаянную попытку Антон. — Только посмотрим, есть ли меченосцы… Все давно было решено: и какой аквариум, и какие рыбки. Большой негде поставить. Папа предлагал в мастерской. Антон уклонялся. В мастерскую то можно входить, то нельзя… Маленький аквариум — тоже плохо. Некрасиво и рыбкам тесно. Сошлись на среднем. А место — на мамином туалетном столике, ближе к стене. Мама дала согласие. Гроты и всякие прочие декоративные украшения не нужны. Ограничиться растениями: валлиснерией, кабомбой, водяным папоротником… Рыбок тоже долго выбирали. Сперва хотели петушков. Удивительные создания: вьют гнезда! Но самцы-петушки очень драчливы. Иногда бьются до смертельного исхода. Значит, вместе можно держать только пару: самца и самочку. А выведутся мальки — все равно передерутся. Дай только подрасти. Моллинезии? Черные-пречерные, ходят вверх-вниз, вверх-вниз. Папа их сравнивал с черными молниями. Но моллинезиям нужно много кислорода, моторчик для подкачки воздуха. Золотые рыбки — тоже красивы, однако слишком уж велики и неповоротливы. А меченосец рыбка и красивая, и не очень большая, и более-менее мирная. Несколько самцов и самок хорошо уживаются вместе. У самцов — отросток в виде меча на хвостовом плавнике… Дедушка, поколебавшись, все же дал согласие. Антон вскочил со скамейки и понесся к выходу из скверика. Нетерпение и счастье распирали его. А дедушка так все медленно делал. Сложил носовой платок, спрятал его. Опираясь на трость, брел, утопая в листьях по щиколотку. Шли тихими переулками, мимо домиков с лепными фасадами: львиные головы, диковинные птицы, человеческие фигуры с кувшинами самых разнообразных форм… — Какая красота, — задирал голову дедушка. — А ты бы не хотел попробовать эти сценки нарисовать? Вон, где атлет останавливает коня… Пришли бы сюда с альбомом, позвали бы папу… Я думаю, папе это было бы очень приятно. А мне было бы приятно, если бы ты вновь начал заниматься музыкой. А какое ты сам будешь получать наслаждение!.. Пришел из школы и для отдыха, для себя — сел и часок поиграл… Три-ти-ти-ти-ти, — замурлыкал дедушка. — Что это за композитор? Какую я сейчас мелодию напел? — Не знаю, — ответил Антон. — А правда, что наш переулок назван в честь отца или деда Германа? Дедушка перестал мурлыкать. — Какого Германа? — Ну, он через дом от нас живет. — Очень любопытно. Впервые об этом слышу. Из тротуаров кое-где, ближе к проезжей части, торчали каменные, похожие на большой чертов палец столбики или темные металлические грибы — на шляпке грубоватый узор: полоски, кружочки… Раньше к этим столбикам извозчики привязывали лошадей. Сейчас они мешали проходу. А уж ночью и говорить нечего: в темноте можно запросто споткнуться и расквасить нос. Антон загадал: пройдут ли они мимо разрушенной стены? Прошли, и он даже успел пробежать немного вдоль ее гребешка, который кое-где порос травой и мхом. Дедушка схватил его за руку — Почему ты не можешь идти по дороге? Конечно, он должен был проявлять послушание. Но не повернет же дедушка назад, если они почти пришли. И он успел еще раз наступить на серую замшелую полоску, чуть выступающую над гладким асфальтом. Перед входом в магазин переминались с ноги на ногу и обшаривали прохожих взглядами хмурые мужчины с маленькими потертыми чемоданчиками. Вероятно, именно таких называл дедушка темными личностями. Большинство и точно были в черных и серых пальто. Открыть их чемоданчики — внутри окажутся банки с завинчивающимися пластмассовыми крышками. В банках — рыбки. По две, по три, по шесть. Однажды — Антон был здесь с папой — какой-то дядька буквально задаром отдавал банку, в которой кишели маленькие моллинезии. Их было очень много, они задыхались, толклись у поверхности, глотая воздух. Не купили. А жаль. Вряд ли подобный случай когда-нибудь повторится. Везет обычно один раз. В первом зале магазина торговали птицами. В клетках сидели яркие попугайчики, лимонные канарейки, пестрые щеглы. Нестройный гвалт птичьих голосов перекрывало стрекотанье кассового аппарата. Дедушка, не любивший шума, страдальчески морщился. Антон быстрее повел его в следующий отдел. Здесь целая стена была аквариумной. В ярко освещенных водных загончиках, среди свежих зеленых водорослей, искрящимися стайками ходили верткие, в серебристо-голубую полоску данио-рерио, деловитые красно-золотые барбусы-суматранусы, месяцевидные, угловато-неповоротливые, словно из жести вырезанные, скаляры. Каждый табунчик обособлен в своем аквариуме, на котором картонная табличка с обозначением породы и цены за штуку. Нет, правильно, что от золотых рыбок он отказался — громоздкие, толстые, брюхо натянуто, будто капроновый чулок на полную икру, до истончающейся голубизны, еще чуть-чуть — и лопнет. А впрочем, со временем он, может быть, не откажется и от красных золотых, и от серых, тоже холодноводных, с перископно вытаращенными глазищами шубункинов (это название точно передавало пышность их шлейфообразных плавников. Когда Антон слышал загадку: «Сто одежек, и все без застежек», он тотчас представлял теплую шубу шубункина). Продавщица выхватывала у покупателя чек, вместе с чеком порожнюю баночку (очередь стояла, будто за сметаной в молочной), если аквариум находился в верхнем ряду, подставляла скамейку и, зачерпнув в банку воды из аквариума, погружала легкий сачок в светящуюся стихию. Рыбки начинали метаться, пузырьки кислорода срывались с водорослей и стенок, стремительно летели к поверхности, а неуклюжий сачок, который, казалось, прихрамывал сам по себе, без направляющей его руки, выбрав жертву, гонялся за ней, пока не настигал, — и вот уже запыхавшаяся, перепуганная рыбка в провисшем гамачке перекочевывала в новое тускловатое помещение. В аквариумах, обитатели которых пользовались повышенным спросом, воды оставалось совсем мало — всю вычерпали. Некоторые водяные кубы пустовали, только багровые, серпантинчиком свернутые улитки медленно перемещались по самой границе воды и воздуха, изредка нарушая ее. В своем аквариуме Антон собирался понаблюдать, как растут эти улитки: приращивают витки или же расширяют их толщину. Еще в этом зале был застекленный загончик для черепах. Уступ горы из ноздреватого коричневого материала и засохшее деревце воссоздавали естественные условия черепашьего обитания. Жаль, сами черепахи отсутствовали. Антон встал против аквариума с меченосцами. Красивые. Неторопливо-гордые, надменные, ярко-морковные. Некоторые с черными хвостовыми плавниками или в черную крапинку. Помесь с пецилией. На мушкетеров, вот на кого похожи самцы со шпагами. Именно короткими шпагами, а не мечами. Неужели есть такие страны, где они живут прямо в реке, в пруду? Дедушка нетерпеливо и шумно вздохнул за спиной — Ну что, пойдем? Антон молчал. — Антоша, пойдем? — громче повторил дедушка. Антон словно бы очнулся: — Да, сейчас. Дедушка подождал еще немного и положил руку ему на плечо. — Антон, нам еще за хлебом надо успеть. Не отрывая зачарованного взгляда от своих любимцев, Антон прошептал: — Папа мне обещал таких купить. Дедушка сконфуженно кашлянул. Его неуверенность придала Антону смелости. — А ты не можешь? Аквариума пока не надо. Поселить в большой банке из-под маринованных помидор. Вымыть ее как следует… Дедушка, проявлявший в этот день необычайную уступчивость, отошел в сторонку, достал потертый коричневый кошелек, стянутый для надежности аптечной круглой резинкой, ссутулился над ним. На картинке в учебнике русского языка курица так прикрывала птенца от нападавшего ястреба. Антон отвернулся, сделав вид, что изучает плакатики с инструкциями по содержанию рыб и животных. Их множество висело на стенах. Дедушка позвенел мелочью. Распрямился. Минуту назад Антон готов был кинуться к нему, обнять — таким добрым и хорошим он казался. Сейчас это желание пропало. — У меня всего три рубля. Видишь? А я должен купить кое-что к обеду. Антон обиженно надул губы. Дедушка не обратил внимания на этот каприз. Лицо его обрело привычную отчужденную строгость. — В другой раз, — сказал он. Опять они шли переулками. Дедушка молчал, как бы продлевая непререкаемость своего решения. Жаль, возвращались другой дорогой, а то бы Антон непременно прошел по остаткам стены. На лестничной площадке перед дверью пахло мамиными котлетами. Но у плиты хлопотала баба Таня. Растрепанная, в засаленном фартуке. — Интересно было? — крикнула она. Дедушка передал ей авоську с хлебом. — Можешь представить, — заговорил он. — Антон убедил меня пойти в зоологический магазин. И мы очень хорошо погуляли. Мама гладила в комнате. — А папа где? — спросил Антон. Мама не ответила. Убрала утюг, спрятала гладильную доску за буфет. На столе появились глубокие тарелки, ложки, бумажный пакет с домашними сухариками и зеленоватое керамическое блюдо с похожим на рыжего сома батоном. Мама налила в тарелки бульон и вышла. Бульон был прозрачно-желтый, на поверхности плавали золотистые кружочки жиринок. Антон побросал в него сухарики; сталкивая их ложкой, устроил морской бой. Он не начинал есть, дожидаясь мамы. Вдруг слух его уловил надсадные звуки ее голоса. Они неслись из кухни. Либо мама смеялась и, смеясь, что-то рассказывала, либо она с кем-то ссорилась. Обычно ее так далеко слышно не было. Антон выбрался в коридор. Прокрался до прихожей. Теперь он различал и ворчливо-неясное бурчание бабы Тани: — А вы должны понять. У него сложный период. — Сложный период? Что вы говорите? — удивлялась мама. Антон выглянул из-за дверного косяка. Бабушка стояла у плиты вполоборота к маме, уперев руки в бока; мама спиной к ней открывала банку зеленого горошка. — Я вас не об этом просила, — говорила мама, — совершенно не об этом. Вы прекрасно знаете. Я и сама могу сходить с ним куда угодно. Мне нужно было, чтобы он не встретился с учительницей. — Тут она увидела Антона и на той же ноте, но без всякого выражения, закончила: — Антон, иди в комнату, я несу второе. На второе, как Антон и ожидал, была котлета с зеленым горошком. Мама бульон не доела, отодвинула тарелку. — Поешь, — попросил он. Антон не любил, когда старшие ссорились. В доме сразу становилось неуютно. Мама вилкой поковыряла котлету. После обеда принялась наводить порядок. Машинку задвинула глубже под стол, стекла буфета завесила папиросной бумагой. Постелила свежую скатерть. — Антон, ты бы пошел в мастерскую. — Да ну, я с тобой, — не захотел он. Взял раскраску «Веселый поезд», цветные карандаши. Устроился в кресле под репродуктором. В поезде ехали слон, мартышка, жираф, бегемот… Слева шли цветные рисунки, справа — их контуры. Нужно было правильно подобрать цвета. Когда дома был папа, Антон советовался с ним. Сейчас приходилось проводить рядом с рисунком черточку и сравнивать, подходит ли оттенок. В дверь позвонили. Мама поправила шпильки в прическе и побежала открывать. Антон уже привык к заказчикам, почти не обращал на них внимания. Это они старались с ним подружиться. Некоторые приносили конфеты, игрушки, расспрашивали, как он учится, какие отметки получает. Приятно, но он знал: их заинтересованность — только на время, пока мама шьет, потом они исчезают и о нем и о маме забывают до следующей надобности. Однако женщина, которая вошла, заставила его отвлечься от «Веселого поезда». Она была высокая, худощавая, в черном костюме — юбке и жакете — и такого же цвета шляпке с пером. — Здравствуй, — сказала гостья, стягивая тонкие кружевные перчатки. — Здравствуйте, — пролепетал он. И чулки на ней были черные. И туфли. А глаза — голубые. Но не бледные, как у бабы Лены и Любочки, а яркие и ясные. С ее появлением по комнате разлился нежный аромат. Гостья с мамой сразу занялись делом. Антон наблюдал за ними исподтишка. Мама чертила на бумаге. — Вот такой будет рукав… Вот. Со складочкой. — Прекрасно. А воротник вот такой, — подхватывала гостья. Интересно было, что за перо у нее в шляпе, но Антон стеснялся спросить. Ему казалось, если он повернется или встанет, то сделает это очень неловко, неуклюже. А ему хотелось понравиться гостье, хотелось, чтобы она поинтересовалась, чем он занят. И он с особым усердием вновь занялся раскрашиванием. — То, что вы говорите, мне как раз и нужно, — признавалась женщина. — Я кому ни скажу, никто не понимает. Хорошо, что нашла вас. — Я долгое время работала в театре, — тоже радуясь, но как-то несмело, смущенно рассказывала мама. — Там и научилась. Там, — она кивнула на Антона, — познакомилась с его отцом, он мне объяснил эти премудрости. — Актер? — Нет, художник. — Ах, — улыбнулась женщина. — Вот ты в кого. А я смотрю рисуешь, рисуешь. — Я не рисую, я раскрашиваю, — сказал Антон, хотя и понимал, что уточнение не в его пользу. Она подошла. — Разреши посмотреть? Начала с первой страницы, долго задержалась на второй и третьей, что показывало действительный ее интерес. — Очень хорошо. И аккуратно. — Он взглянул в ее бледное, слегка вытянутое лицо. — Скажи, ты что же, всегда раскрашиваешь картинки но порядку, с начала до конца? — Да, — ответил Антон. — И тебе не хочется какую-нибудь пропустить, перескочить дальше? — Хочется, — признался он. — Но другие тогда что же, останутся нераскрашенными? Ему действительно жаль делалось картинок, обойденных вниманием. Это было несправедливо, обидно для них. — Конечно, есть картинки, которые мне больше нравятся, — заговорил он. — Но то, что они ждут меня впереди, помогает раскрашивать те, которые нравятся меньше. — Поразительно, — обратилась женщина к маме. — Откуда такие терпение и усидчивость? Моя дочь раскрасит три картинки и альбом бросает. Требует новый. Нужно вас познакомить, чтобы ты ее перевоспитал. Он не думал, что у нее дочь. И огорчился. Выходит, он не сам но себе ей интересен, а в связи с дочерью, которая тоже увлекается раскрашиванием. — А машины ты любишь? — спросила гостья. — Машины? Я? — Он вспомнил желтый оппель-капитан у ворот Германа и встрепенулся. — Да, конечно. — Хочешь прокатиться? Она говорила об этом совершенно спокойно, как о чем-то обычном, будничном. Может быть, хотела подстроить розыгрыш, подшутить над ним? Он, как дурачок, обрадуется, закивает, а она только посмеется. Одна мамина заказчица обещала провести Антона в цирк. Он дождаться не мог: «Скоро? Скоро?» Мама ей позвонила, и та сказала, что обстоятельства изменились и пока у нее нет такой возможности. — Ну, хочешь? — настаивала незнакомка. — А когда? — состорожничал он. — Да прямо сейчас. Он посмотрел на маму. Слишком это было неправдоподобно. Мама ободряюще кивнула. — Я на машине приехала, — объяснила женщина. — Пока я здесь, шофер тебя покатает. Ну, идет? Еще бы он отказался! Он ведь ни разу не ездил на машине. И никто во дворе не мог этим похвастаться. А он теперь сможет! — Выйди в переулок, скажи, чтоб шофер спустился сюда. Жаль, не во двор. Рассказу могут и не поверить, а вот если бы они увидели его в кабине… Или еще лучше — если бы они все (без Сашки, конечно) прокатились с ним вместе… — Ты что? — спросила мама. — Боишься? Ну можно ли вообразить что-либо неуместнее? Ставить его в такое нелепое и даже стыдное положение… Чего ему бояться? Нужно было что-то ответить, иначе и гостья могла заподозрить его в трусости. — Я хотел спросить… Нельзя пригласить еще кого-нибудь? Юлю или Любочку, а? — Он посмотрел на маму, избегая встречаться взглядом с незнакомкой, хотя вопрос был обращен к ней. — Конечно, бери, — разрешила женщина. — Только не больше четырех человек. Иначе не поместитесь. Прямо против подъезда стояла цвета шоколадного мороженого «Победа». Это папа научил его различать марки машин. Шофер в коричневой кожаной куртке, большой серой кепке сидел за рулем, выставив локоть в окошечко. Загорелое, широкое лицо его лоснилось. Чуть-чуть покашляв, что как бы заменило обращение, Антон сказал: — Вас просили спуститься… в квартиру… Шофер кивнул, вылез из кабины. Заскрипели его начищенные до блеска сапоги. — А можно к окну подойти, — семенил перед ним Антон. Шофер снова с достоинством кивнул и неторопливо направился к их окошку. Присел на корточки возле открытой фортки. — Коля, — сказала ему женщина. — Я, наверно, на полчасика, на часок задержусь. Покатай пока ребят. — Хорошо, Елена Петровна, — хрипло согласился шофер. — Я сейчас, — предупредил его Антон и помчался через парадный и кухню — к черному ходу, во двор. Ситуация во дворе была как нельзя более благоприятной: гуляли всего трое — Юля, Любочка и Борька. Антон подбежал к ним с трудом сдерживая нетерпение. — Вы чего делаете? — Не водись с ними, — остановил его Борька, — У них чертов палец, а они посмотреть не дают. — Ну вот что, — оборвал его Антон. — Меня на машине позвали кататься. Я вас приглашаю. Борька застыл с открытым ртом. И, конечно, сказал, что едет. Юлька и Любочка побежали просить разрешения у родителей. — Поехали без них, — стал уговаривать его Борис — Давай я Миньку позову. — Да ну… — мялся Антон. И с облегчением вспомнил. — Места не хватит. Только вчетвером можно. Любочку не отпустили. Она вышла зареванная, всхлипывала. — Мы ненадолго, — успокоил Любочку Антон. Он еще забежал домой попрощаться с мамой и спросить у женщины, как зовут шофера. Сам устроился на переднем сиденье, Юлю и Борьку посадил сзади. В машине тухловато пахло бензином. С этим запахом странно и обособленно уживался аромат, который принесла в комнату женщина. — Ну что, готовы? Поехали? — спросил шофер. — Да, Николай Федорович, — отозвался Антон. Шофер поправил кепку и повернул какой-то ключ — наверно, включил мотор. Дождался, пока рокот его усилился, и положил руки на руль цвета слоновой кости. Мимо дома Германа, потом направо, как идти к школе, — выехали на оживленную магистраль. — А отвезите нас к новому стадиону, — вдруг попросил Борька. Антон состроил ему страшные глаза, и Борис умолк: — Куда хотите, — весело откликнулся шофер. Надавил кнопочку на панели под ветровым стеклом, и в машине заиграла музыка. Мелькали дома, деревья, светофоры. Люди торопились перебежать дорогу перед самым их носом. — Во-во! Я здесь был с папой, — тыкал пальцем в окно Борька, и Антона его неумение себя вести все больше и больше коробило. То ли дело Юля — сидит тихо, скромно. Благодарна за поездку. Выходить у стадиона не стали, полюбовались издали и поехали вдоль реки. — А быстрей можете? — опять влез Борька. — Могу и быстрей. Дух захватило, так помчались. Ничего не видно вокруг. Сплошная пестрота. На какой-то площади на стене высокого дома — огромный плакат. На нем мощный кулак, разорванная цепь. Надпись Антон прочитать не успел. На фоне сиреневого предгрозового неба плакат смотрелся строго и внушительно. На следующей площади — такого же размера цветная реклама нового фильма… С заднего сиденья послышались невнятный Юлькин шепот и приглушенный голос Бориса. Антон насторожился, напряг слух. Вроде захихикали. Чего он не переносил, так это шушуканья. Не хотели ехать — оставались бы. А если они собрались что-то обсудить, то сделать это надо потом, по возвращении. — Вы давно шофером работаете? — специально громко, чтобы тех, сзади, заглушить, спросил он. — Давно, — сказал шофер. Не унимались, шипели во всю. Над ветровым стеклом на ножке зеркальце в никелированной окантовке. Но в нем ничего не видно, повернуто оно к шоферу. Антон резко обернулся… И увидел бледное, как бы расплывшееся лицо Юльки. — Антон, мне плохо, — сдавленно простонала она. Какое-то мгновение он колебался, изучал профиль шофера. Строгий, неприступный вид… — Терпи, — шикнул он на Юльку. — Не могу. Он был уверен, шофер разозлится и пожалуется женщине в черном. И поделом: не умеете ездить — нечего садиться. Но шофер отнесся к Юлькиной беде с пониманием и даже участием. Подрулил к тротуару. Скомандовал: — Выходи, подыши воздухом. Укачало тебя. Юлька, побледневшая и осунувшаяся, выползла наружу. Шофер достал сигарету, вставил в желтый прозрачный мундштук и тоже вылез. — Как это укачало? — спросил у него Антон. Такого слова он не знал. — Морская болезнь… — Говорил тебе — не надо девчонок брать, — вставил Борис. — А что ты почувствовала? — стал допытываться у Юльки Антон. — Затошнило. Шофер зажег папиросу, затянулся и тягуче сплюнул на тротуар. Антон с огорчением посмотрел на него. Такое мужественное лицо. А не знает, что плеваться нехорошо. Да еще при детях, подавая им дурной пример. Обратно едва тащились, чтоб Юльку снова не растрясло. Прикатили, когда начало темнеть. — Ну, понравилось? В следующий раз поедешь? — спросила гостья. — Что надо сказать? — опять неуместно, будто он сам не знал, напомнила мама. — Спасибо большое. — Не за что. А чего тебе в следующий раз принести? Принести цветные карандаши? — не отпускала Антона женщина. — А вы можете достать леденцы на палочке? — отважился он. — Петушков, что ли? — Нет, круглые. С цветочками. Только их в продаже не бывает, — но инерции договорил он и пожалел, потому что последним замечанием открыл всю сложность и, следовательно, обременительность просьбы. — Не обещаю, но постараюсь, — сказала женщина. На ужин мама пожарила оладьи. Пока он ел, сворачивала и разворачивала рулончик материала, который оставила заказчица в черном. — Антон, посмотри, какой красивый… Как играет… Антон не видел ничего особенного. Материал как материал. Темно-синий, в белую полоску. Похож на тот, из которого дедушкин костюм. — Эх, ничего не понимаешь. Смотри, как искрится. Сшить бы себе такое платье… Перед сном он зашел пожелать спокойной ночи бабе Лене и дедушке с бабушкой. Баба Таня перед зеркалом распускала волосы на ночь. Дедушка читал с лупой, но отложил книгу. — Поди-ка сюда, — и легонько хлопнул ладонью по парусиновому диванному покрывалу. Вмятинкой обозначилось место, где Антон обычно сидел. Над диваном хмурились на портретах писатели и композиторы. Дедушка о них много рассказывал, но Антон все равно путал, кто где. Поелозив, как всегда, устроился так, чтоб пружины не подпирали. — Ты что же, на автомобиле катался? — спросил дедушка. — И долго? Каков был ваш маршрут? — На стадионе были, — затараторил Антон. — И вдоль реки проезжали. — Поездка не очень утомила тебя? Всегда дедушка находил такие вот обороты. Нет чтобы просто сказать: «Ты не устал?..» А еще Антона удивила холодность, неодобрение, которые прозвучали в вопросе. Это навело на мысль: дедушке его восторженность неприятна. Быть может, дедушка обиделся, что Антон не пригласил покататься его с бабой Таней? Ребят позвал, а о дедушке с бабушкой забыл… — Да в общем-то не очень интересно, — пошел он на попятный, стремясь утешить дедушку, а заодно вызвать его сочувствие. — И укачало меня, — прибавил для пущей убедительности. Дедушка воспринял слово спокойно, оно было ему известно. — А уроки ты выучил? — спросила бабушка. — Нам только устные задавали, — сказал Антон, но вспомнил улыбку Антонины Ивановны и ощутил неприятное томление в груди — как если бы его уже вызвали к доске. — А разве устные учить не надо? Есть люди, которые работе, учебе предпочитают всякого рода развлечения, — заговорила бабушка. — Такие люди не заслуживают уважения. Вспомни, какая на этот случай есть пословица? — Делу — время, потехе — час, — сразу ответил он. — Вот, правильно. — Иди и на досуге подумай о том, что ты сейчас слышал, — сказал дедушка. Мама уже постелила ему. На постели, приготовленное ею для него, лежало полотенце. Антон умылся, собрал портфель. Перед тем как лечь, громко и с выражением прочитал отрывок, заданный для пересказа. ПОНЕДЕЛЬНИК Опять погода была пасмурная, серое небо и ветер. Ночью прошел дождь, на мостовой и тротуарах лужи. Впереди Антон заметил Пашку Михеева, окликнул его. Пашка остановился. Поджидая, носком ботинка ковырял каменную окантовку тротуара. Брючки и рукава кителя коротки, из формы он вырос уже в прошлом году, а новой ему не купили. Иногда он надевал другие, черные брюки, ношенные старшим братом, но те, наоборот, сидели мешком. — Здорово, — Пашка протянул руку. Антон немного стеснялся этого взрослого приветствия. У Пашки же оно получалось очень естественным, солидным. А с виду цыпленок, весной таких смешных, на расставленных ножках, продавали в зоомагазине. И не скажешь, что в классе Пашка по силе на втором месте после Миронова. Под взглядом Пашкиных каре-зеленых глаз — стынущим, почти неподвижным — Антон начинал чувствовать себя неуютно. — Ну, чем занимался?.. — Пашка выдержал паузу и продолжал: — В выходной? — Слово это он произнес как-то иронически-насмешливо. Антон поспешил улыбнуться. И Пашка осклабился, но остался невозмутим, так что приходилось гадать: была ирония или почудилась? — Я на машине катался, — сказал Антон. — Ну да? — Пашка вперился в Антона и вместе с ним шагнул слишком широко, споткнулся, чуть не упал. — Черт! Ой, опять это слово! — Ладошкой ударил себя по губам. — Ага. К маме пришла знакомая… Антон избегал открывать подробности маминой работы: скажи вместо знакомой «клиентка» или «заказчица» — прозвучит совершенно иначе. — Ну? — И на ее «Победе»… Недолго… Антон специально скомкал рассказ. В памяти всплыл утренний визит другой гостьи. Может быть, Антонина Ивановна и к Михееву заходила? — А ты чего делал? — спросил он. — Дом тут рядом ломают. Ходил смотреть. Даже если темнил, настаивать смысла не имело. Антон знал Михеева. Или ничего не скроет, все выложит, или замкнется — слова клещами не вытянешь. Без толку выпытывать. — Что за дом? — Да развалюха одноэтажная. Где кино. Хочешь, пойдем после школы… — Мне мама вовремя велела прийти, — сказал Антон. Конечно, если ни разу не видел, как ударяет в стену металлический, подвешенный на проволочном канате шар и сокрушает ее, летят кирпичи, рушатся балки, деревянные и металлические, — на это стоит взглянуть. Но уже столько домов вокруг посносили… Глазеют часами на пустяки только бездельники и зеваки. Тратят время. Вместо того чтобы почитать, позаниматься, сходить в музей… Михеев, увы, был из их числа. И учился он поэтому плохо. Отдавать предпочтение всегда нужно тому, что расширяет кругозор, открывает новое, неизвестное… Недавно умерла старуха в соседнем дворе. Приехала похоронная машина, выносили гроб… Антон, правда, смотреть не пошел, сказал — неохота. Веско, убедительно сказал. Но согласиться мог: для тех, кто такого не видел и считает нужным узнать, — событие, безусловно, представляющее интерес. Или еще: прошлой весной у дома Германа остановилась лимонно-желтая машина. Подобных Антон не встречал. Все ребята и девчонки переулка от нее не отходили. Полезное времяпрепровождение? Нет сомнений! Кто-то определил, что это «оппель-адмирал», на таких во время войны ездили фашистские генералы. «Трофейная, наверно», — высказал предположение Сашка. И эмблема красивая: эмалевый кружочек поделен на четыре части, верхний и нижний треугольники голубые, а боковые — беленькие. Мотылек в небе. Толпились вокруг машины целый день, изучая каждую деталь, заглядывали через стекло в кабину. Не забывали наблюдать и за деревянными воротцами, из которых в любую минуту мог выйти страшный Герман, и за калиткой, из которой могли выскочить его собаки. Но никто не выходил и не выскакивал. Антон уже не помнил, как это получилось, но вечером, когда он пришел домой и стал рассказывать о желтой машине и проситься хоть на минуточку еще раз взглянуть на нее, ему позволили. Уже стемнело. И как раз в тот момент, когда он подбежал, на желтый капот опустился большой майский жук. Его, видимо, тоже привлек диковинный цвет. Антон схватил жука (который, кстати, явился еще одним свидетельством не напрасно проведенного времени, стал, можно сказать, наградой за любознательность) и, задыхаясь от счастья и везения, рванул домой. Там он посадил жука в спичечный коробок и на другой день хвастал им во дворе. А машина к утру исчезла. Только жук и напоминал о том, что это был не сон. — А еще, — сказал Пашка, — меня отличной песенке научили. Настоящая пиратская. Ух… — Какая? — оживился Антон. — Сейчас, что ли, я тебе ее петь буду? — Ну спой, чего тебе стоит?.. — Припев такой отличный, — словно нарочно его поддразнивая, продолжал Пашка. — Ладно, — смилостивился он. Оглянулся по сторонам, притянул к себе Антона и влажно задышал прямо в ухо: Приятели, быстрей разворачивай парус, Йо-го-го, веселись, как черт. Одних убило нулями, других уносит старость, Йо-го-го, все равно за борт. Песня действительно была что надо. Такую спеть — и все поймут, какой ты мужественный и рисковый парень. И девчонки сразу тобой заинтересуются. — Потом продиктуешь слова, — попросил Антон. Пашка не ответил, а сплюнул сквозь зубы. Метко, прямо в водосточную решетку. Не то что катавший Антона неаккуратный шофер «Победы». У самой школы они нагнали Лену Краеву. Маленькая, тощая. Пальто было ей велико, чуть ли не по земле волочилось, большие, с перламутровым отливом пуговицы казались тяжелыми-претяжелыми. Да еще огромный портфель — отцовский, наверно, с двумя замками, из коричневой пупырчатой кожи. — Ты что, Краева, как черепаха тащишься? Опоздаешь, — припугнул ее Михеев. В глазах его мелькнул недобрый блеск. Лена не ответила, только переложила портфель в другую руку. Антону всегда хотелось ей помочь. Но он стеснялся. Еще подумают, он в Краеву влюблен, начнут дразнить… — Тренируйся, бабка, тренируйся, Любка, Тренируйся, ты моя, сизая голубка, — показывая на Лену, пропел Михеев и подмигнул Антону. Михеев и над Леной мог посмеяться. Над кем угодно. Отменяли урок из-за того, что у Антонины Ивановны заболела мать, Пашка торжествовал: «Так ей и надо!» Антон и не одобрял и жалел его. Он знал, в чем причина постоянной Пашкиной злости. После одного родительского собрания мама рассказала: Михеева бросил отец, ушел в другую семью. Они с Михеевым сидели тогда за одной партой, и мама Антона предупреждала, чтоб он был к Михееву повнимательней, помогал ему заниматься, потому что Михеев из-за отца очень переживает и может даже бросить учиться. Разговаривая с Михеевым, Антон себя контролировал, о своем папе старался не упоминать, разве только Пашка сам его спрашивал. А чем еще в такой ситуации поможешь? Оставили Краеву позади. Навстречу, к металлическим воротцам, ведущим в школьный двор, спешил Олег Голышок — кругленький, гладкий, подвижный. Бабушка за ручку переводила через дорогу Алешу Поповича, как его прозвали, на самом деле Алешу Попова, вовсе не богатыря, маленького, черненького, с карими влажными глазами. Перед воротцами старушка отпустила внука. — А чего ж ты бабку на уроки не взял? — сразу пристал к нему Михеев. Алеша несмело улыбнулся, показав крупные зубы, диковато выкатил глаза. Раздувал ноздри. По его виду трудно определить, что он выкинет. То ли готовится взбрыкнуть, то ли он так робеет? Шлепал прямо по лужам, не боясь промочить начищенные до блеска туфли. Миновали кирпичи, обозначавшие штанги ворот, — па переменах и после занятий старшеклассники играли во дворе в футбол; поднялись на каменное крылечко. Дежурные с красными повязками Михеева и Голышка внутрь пропустили, а к Антону и Алеше привязались, Лица противные, прыщавые. — Ну-ка, вытрите ноги как следует. Один схватил Антона за воротник пальто, другой подталкивал Алешу к грязной мокрой тряпке. — Возьми. Быстро. И чтоб убрал здесь все… Алеша умоляюще на них смотрел и блеял, будто барашек. Парень гнул его все ниже к половику. — Вот сейчас отберем дневники, узнаете… — Ну, пусти, — просил своего мучителя Антон. — Пусти, пожалуйста. Звонок скоро. Протащилась Краева. Покосилась на них и скорей — дальше. Пробежал Маркин. По лицу было видно — понял, в чем дело, но притворился: — Вы чего здесь? И шмыг мимо. У Алеши слезы навернулись. Покраснел, а не сдавался. Антон в отличие от него уже готов был взять тряпку — все лучше, чем получить замечание в дневник, — но нежданно-негаданно пришло избавление: влетел учитель по труду Анатолий Дементьевич. Запыхавшийся, пальто расстегнуто, из портфеля торчит ручка молотка. Стянул шляпу. — Здравствуйте, товарищи дежурные. А это что, нарушители? — Вот, не хотят ноги вытирать, — пожаловались прыщавые. Однако отпустили. Антон с Алешей быстрей помчались через гулкий вестибюль — к раздевалке. Успели. Проскочили па лестницу до звонка. Иначе дежурные тут бы их сцапали и сделали другую запись — об опоздании. Из распахнутых дверей классов неслись шум, стук, топот — обычный утренний гвалт, не усмиренный появлением учителя. Олька Лырская, новая соседка Антона, уже приготовилась к уроку, выложила на край парты учебники в обтрепанных обертках, достала чернильницу-непроливашку и ручку. С Лырской Антон сидрл всего третий день. В результате, экспериментов Антонины Ивановны он с ней оказался. Антонина Ивановна постоянно кого-то пересаживала: то, чтоб девочки сидели с мальчиками, то по алфавиту, то по росту, то неуспевающего — к отличнику, а недисциплинированного — к образцово послушному. Антон с начала года сменил двух соседей. Сперва сидел на том же месте, что и в прошлом году, с Михеевым, потом — с Ирой Синичко. С Ирой было хорошо. Замечаний они не получали. Учились успешно. Антон решил, их совсем не рассадят. Вот было бы славно! Ира, на которую Антон прежде внимания не обращал, нравилась ему все больше. Учебники и тетради у нее были чистенькие, почерк и наклон букв — красивый, никогда она не забывала пи карандашей, ни линеек, ни ластика, а если Антон забывал что-нибудь из необходимого, Ира посмеивалась и легко, с охотой предлагала свое. Дедушка как-то попросил его рассказать о соседке. Антон покраснел. От дедушки это не укрылось. «А ты как себя чувствуешь? — забеспокоился он. — У тебя не жар?» — И приложил прохладную ладонь к его пылающему лбу. «Это, наверно, я простудился», — сказал Антон. Дедушка вроде бы поверил. Или сделал вид, что поверил. Посоветовал немедленно лечь в постель и поставить горчичники. И с тех пор Антон гадал: знает дедушка о его тайне или нет? Но Михеев, которого перебросили к Лырской, сам не занимался и другим мешал. Отвлекал разговорами, приносил червей и пугал девчонок. И Синичку, так авали Иру в классе, срочно бросили на Пашкино перевоспитание. А Антон очутился рядом с Лырской. Страшное невезение! Рыжая (ее прическа называлась «конский хвост»), неопрятная, с острым носом и противным гнусавым голосом, она почти все теряла, повсюду сажала кляксы, писала как курица лапой. Ей будто нравилось разводить вокруг грязь, нередко Антон замечал на страницах ее учебников и тетрадей жирные пятна. — Подготовился небось по чтению? заквакала Лырская. — А что? — насторожился Антон. — А то, что напрасно. Меня должны сегодня вызвать. Вот кого навещала Антонина Ивановна, догадался Антон. — Дежурные в субботу относили журнал в учительскую, — рассказывала Олька, — и видели: по чтению против моей фамилии точка стоит. Я все воскресенье зубрила… Он подумал: если вызовут обоих, то на фоне гнусавой Лырской он будет выглядеть молодцом. Конечно, нехорошо на это рассчитывать, но это действительно так. Над коричневой, белесоватой от мела доской черно-белый портрет Менделеева. Еще три портрета на правой стене: Пушкин, Горький и Лермонтов. Под портретами, к узенькой реечке, что делила стену на две выкрашенные в разный цвет части: белую — до потолка и желтоватую — до пола, прикноплен разлинованный лист ватмана. На нем отображен ход соревнования звеньев по успеваемости. Три ряда парт — три звена. Три широких продольных полосы. Они разбиты па пять волосок поуже: от пятерки до единицы. Звено, в котором Антон, — второе. Средний ряд парт. Оно на втором месте. На первом — первое. В первом звене подобралось много отличников. А тут, как ни бейся, за других все равно не ответишь. Один Вадик Молодцов чего стоит. А впрочем, с пересадочной чехардой все здорово запуталось: был ученик в одном звене, а его пересадили в другое. Значит, его оценки вместе с ним переходят? Антонима Ивановна сказала: остаются в прежнем звене, потому что они — результат воспитательной работы коллектива. Да так оно и удобней, иначе не уследишь, откуда их изымать и куда приплюсовывать… — Эй, Былеев, — окликнул его Голышок. — Чего? — повернулся Антон. — Проверка слуха! — Голышок захохотал. Антон не любил подобных шуток. Что смешного? И не улыбнулся в ответ. Достал учебники, дневник. А может быть, Лырская скрывала, что Антонина Ивановна побивала у нее? Для этого и выдумала историю с точкой в журнале?.. За субботу на парте новых надписей и рисунков не появилось. Вечером в их классе проходили занятия школы рабочей молодежи. А днем, во вторую смену, учились шестиклассники. Эти два потока и переписывались. Когда Антон сидел с Ирочкой, на их нарте появилось: «Кто прочел — тот осел». Ирочка сказала: «Плоско». Антон ей поддакнул, не мог Ире возражать, спорить с ней. А на самом-то деле эта шутка ему нравилась. И вовсе он не считал ее плоской, напротив, хитрая ловушка: туда вошел, а назад нельзя. Прочитал, пробежал глазами — и все, уже «осел». И поделом, не читай всяких глупостей. Здесь-то и таились главный стыд и главная тревога Антона: ему нравилось обнаруживать такого рода надписи. Конечно, если они были остроумные, веселые. Некоторые он даже заучивал наизусть. Папе, единственному из всех, Антон в этом открылся. И папа его не ругал, понял, хотя и повторил несколько раз: «Надеюсь, сам ты парты не уродуешь?» Жаль, всего ему рассказывать было нельзя. То, что говоришь и считаешь вполне нормальным и допустимым во дворе или в школе, дома не повторишь. Антон пробовал. С ребятами, когда дразнишься и кто-нибудь брякает что-либо невпопад, принято отвечать: «Не в склад, не в лад…», и дальше там еще разные слова. Антон как-то сказал это дедушке. Тот сначала онемел, а потом так обиделся, что даже голос у него задрожал: «Ты меня очень, очень огорчил. И я с тобой не буду разговаривать, пока ты не попросишь прощения». За что? Антон же не сам придумал! И не предлагал дедушке действительно целоваться с коровой. Это была такая игра, правила которой известны всем. Сказал не к месту — получай в ответ. Громыхнули крышки парт — Антон вскочил вместе со всеми. — Садитесь, — разрешила Антонина Ивановна. Она была в платье цвета томатного сока. В руках журнал. Опять громыхнули крышки парт. — Дежурные? Встали Голышок и Света Гутлер. Антонина Ивановна отметила отсутствующих. На правой щеке у нее не то большая родинка, не то бородавка. Золотистые волосы разделены пробором и гладко зачесаны назад, а на затылке скручены в большой клубок. — Кто скажет, что задавали на дом? И вперила взгляд прямо в Антона. Он замер, хотя прекрасно мог бы ответить. Но Антонина Ивановна вызвала не его и не Лырскую, а Молодцова. — Па сегодня… Задано… На сегодня… — стал мямлить тот. — Ну, — поторопила его Антонина Ивановна. — Эта… Эта… На сегодня… Начались смешки. Только Антонина Ивановна оставалась невозмутимо спокойной. — Я ничего не поняла. Повтори. — Читать… Нет, пересказывать… О Степе в избе. Нет, в деревне, У дяди… — Ужас какой-то. Бред сумасшедшего, — покачала головой Антонина Ивановна. Ее замечание показалось Антону смешным. Бред — бессвязная, лишенная логики речь. Сумасшедшие тоже не подчиняются законам здравого смысла. Значит, их бред бессвязен вдвойне. И вслед за другими Антон захихикал. Некоторым своим поступкам и чувствам он все же не мог найти объяснения. Антонина Ивановна зачитывала оценки за диктант. Антон с замиранием сердца дожидался своей, как правило, высокой, а затем предвкушал, именно предвкушал представление, которое будет разыграно, когда дело дойдет до буквы М. «Молодцов. Единица», — говорила Антонина Ивановна, и класс разражался привычным хохотом. Затем Антонина Ивановна устраивала разбор ошибок. И начинала с Молодцова. «Ты хотя бы свою фамилию можешь правильно написать? — обращалась она к нему. — Как надо писать слово «молодец»? «Ма-ла-дец«,— но слогам говорил Вадик. «Выйди к доске, напиши». Антон с трудом мог поверить, что человек не способен выучить столь элементарное слово. Бывают сложности, но тут все предельно ясно. Тем более собственную фамилию приходится писать столько раз — на обложках тетрадей, дневника… Если бы еще Молодцов был какой-нибудь умственно отсталый. Нет, по арифметике Вадик успевал на четыре и пять. Причем медлительность его, очень заметная на русском и родной речи, отнюдь не бросалась в глаза, когда Вадик объяснял решение задач. Но вот на русском… Антон смеялся и стыдился своего смеха. Ведь Вадик его товарищ… То, что и другие смеялись, было слабим оправданием. Когда мама отчитывала Антона, скажем, за то, что он ушел со двора без спроса, и он оправдывался: «Ведь все пошли», — мама выдвигала неопровержимый аргумент: «А если все станут с десятого этажа вниз головой прыгать?» Конечно, она права. Каждый должен отвечать за себя сам. Посмеявшись на уроке, Антон сотом испытывал чувство вины перед Вадиком, предлагал ему помощь. Но без толку, орфография Вадику совершенно не давалась. — Поспокойнее, — взывая к тишине, Антонина Ивановна постучала линейкой по застеленному розовой бумагой столу. Противный, хлопающий звук. — Ну, что за смех? Михеев, ты что дергаешься, как китайский болванчик? Ее слова вызвали новый приступ веселья. А Михеев, будто эту самую линейку проглотил, — выпрямился и смеяться перестал. Лицо пошло пунцовыми пятнами, глаза хищно сузились. Антон перевел взгляд на Ирочку. Она тоже не смеялась и поджала губы. — Ну, кто будет отвечать? — спросила Антонина Ивановна. Антон, против собственной воли, глаза опустил, спрятал. Вернее, не уследил за ними. Он не хотел, как-то они сами скользнули. Нехорошо, Антонина Ивановна могла подумать, он не готов, вот и потупился. И он заставил себя голову поднять, глаза устремил на доску. Не на Антонину Ивановну, а на доску. На Менделеева. — Ты сможешь, Антон? — оторвалась от журнала Антонина Ивановна. — Пожалуйста. Опять оробев, но демонстрируя бравую уверенность, он вышел к доске. Рассказывал. Если прочитать текст на ночь, а утром на свежую голову повторить — он отпечатывается в памяти почти дословно. — Стена приехал к дяде весной. В деревне было хорошо. Речка, лес, ягоды. Только работать крестьянам приходилось очень много. Луга, лес — все принадлежало помещику. И изба, в которой жил дядя с семьей, темная и тесная, тоже была собственностью барина… Антонина Ивановна не дала ему закончить — про то, как дети пошли по малину и встретили помещика, который отобрал у них лукошки с ягодами. — Видно, что подготовился, — сказала она. — Ставлю тебе пять. Следом вызвали Алешу Поповича. Алеша блеял, как перед дежурными, запинался, не мог выговорить слово «боярышник». Антонина Ивановна поставила ему четверку. А Лырскую, которая сидела ни жива ни мертва, боясь пошевелиться, так и не спросила. — Ну и слава богу, — опамятовалась Олька, когда Антонина Ивановна начала объяснять новый урок. — Ой, счастье-то… Логика в ее рассуждениях начисто отсутствовала. Что же хорошего, если против твоей фамилии точка, а тебя не вызывают? Значит, жди и волнуйся до следующего раза. Куда лучше отмучиться — и с плеч долой. — Если после объяснения время останется, подними руку и сама вызовись, — посоветовал Антон. — Что я, ненормальная? — уставилась на него Лырская. Прозвенел звонок. Он дождался, пока класс опустел, и подошел к Антонине Ивановне. — Антон, — сказала она, выводя в дневнике красными чернилами округлую веселую пятерку. — Я тут маме записочку написала. Положила за обложку. Не забудь передать. В коридоре его караулил Михеев. — Ну ладно же, — шипел он. — Я Антонине отомщу. Антон поглядывал па дверь класса. Ему не хотелось, чтобы Антонина Ивановна, выйдя, увидела их вместе. Он потянул Михеева пройтись. Ходили по коридору парами, в крайнем случае — по трое, держаться следовало ближе к стенам, оставляя центр для прохода учителям и дежурным. Эти, будто регулировщики-постовые, зорко надзирали за порядком. Чинная правильность унылого хоровода как раз и вызывала желание ее нарушить. И время от времени кто-нибудь собирал вокруг приятелей и создавал затор; прилипал к окну; давал впереди идущему щелбана в затылок и пускался наутек, завихривая размеренное движение («Псих!». «Сумасшедший!» — визжали девчонки), но увязал в сбившейся толчее, где его настигали бдительные дежурные и обиженные. Михеев был как рал из таких заводил. Сейчас, непривычно подавленный и жалкий, он вышагивал рядом и хорохорился. — Я ей точно что-нибудь устрою. Подкараулю с рогаткой и влеплю. По другой стороне коридора, навстречу, в окружении свиты подруг, плыла Катенька Калинина — отличница из параллельного класса. Огромные голубые глаза, белый бант. Антону Катенька нравилась. Она действительно была прелестна. И потом она нравилась всем. Но для себя Антон определил, что красота у нее холодная, лишь себя обожающая. Катя не то, что Ирочка, в трудную минуту не выручит. Да он и не думал, что может удостоиться интереса такой избалованной вниманием девочки. Катину благосклонность скорее заслужит красавчик Маркин. Два их класса — как два королевства. И вполне естественно и исторически закономерно, что первая девчонка, принцесса, выберет кавалера себе под стать — тоже первого по всем показателям (кроме учебы, которая, кстати, для мужчин не является главной заботой: достаточно вспомнил, удачливых дровосеков, свинопасов и прочих счастливцев, снискавших расположение большеглазых наследниц престола). А если так, с Маркиным никто не поспорит. И пусть их парочка порхает в вихре вальса… А у Антона с Ирой другая жизнь. Они будут учиться. А потом работать. Антон видел, как он, уже взрослый, похожий на папу, приходит домой, а Ира его ждет и не садится без него ужинать. Но это там, в будущем. А пока он готов был провожать Иру до дому, гулять с ней, не дал бы ее в обиду, если бы кто-нибудь начал ее дразнить, дергать за косу. — Вот увидишь, — сжимал кулаки Пашка. — Я этого но забуду. И брату скажу. Антон его не разубеждал. Нужно время, чтобы Пашка остыл, а тогда он и сам выбросит из головы свои глупые намерения. Куда больше волновало Антона сочувствие, которое проявила по отношению к Пашке Ирочка. Следующей была арифметика. Решали задачу про орехи, которые белка прятала в дупло. Между прочим, у меня две белки, и они орехи совсем не любят, — наклонилась к Антону Лырская. Конфеты, сахар едят. А к орехам, я сколько раз давала, не притрагиваются. — Ты какие давала? — позабыл про задачу Антон. — Грецкие… — Они же к ним не привыкли. Антонина Ивановна погрозила им пальцем. — У кого готово? — спросила она. Митя Орлов поднял левую руну, Правой дописывая, наверно, уже ответ. — Иди к доске, — велела ему Антонина Ивановна. Пока Орлов растолковывал для несправившихся решение, Антон шепнул Лырской: — Белок нужно кормить кедровыми. Или лесными. Кедровые шишки мне папа привозил из тайги. А белку он там видел, но не поймал. — Мне мои ужас как надоели, — призналась Лырская. — Не знаю, куда их девать. Не сразу, боясь вспугнуть редкую удачу, он вымолвил: — Отдай мне. — Пожалуйста, — обрадовалась она. — Тебе кого — самку или самца? Он опять медлил. — Самку. — И добавил поспешно: — Если можно… — Вот хорошо. Вечером прыгнет на кровать, а хвост противный, мокрый… — Лырская! Былеев! — не выдержала Антонина Ивановна. Он уткнулся в тетрадь, затаился. Последняя подробность его немного огорчила, но в конце концов, неважно, пусть хвост мокрый… Зато у белки появится бельчонок… — Только мне у родителей нужно спросить, — опять вернула его в состояние неизвестности Лырская. — Так еще, может, ничего не получится? — разочарованно протянул Антон. — Ты что, — махнула рукой она. — Родители сами не знают, как от них избавиться. На второй перемене зашуршали пакеты с бутербродами, на партах появились яблоки, груши, сливы. Некоторые обменивались: бутерброд на грушу, яблоко на три сливы. Антон не менялся. Он старался побыстрее проглотить свой завтрак. Нехорошо, когда все едят разное. Обязательно кто-то будет завидовать, будут обиженные. Одним кусок торта положили, а другим сладкого не дали. Лырская, чавкая, уписывала бутерброд с вонючим сыром. Неудивительно, что белки у нее неухоженные и голодные. Третьим уроком шло рисование. Антонина Ивановна достала из сумки большое, с красным румянцем яблоко, положила на стопку тетрадей. — Бутафорское? — спросил кто-то. — Нет, свое принесла. Потом съем, — пошутила она. Антон вспомнил, как дедушка предложил ему начать перерисовывать фасады домов. Странно, его дедушка уговаривал побольше рисовать, а против того, чтобы папа сделался художником, в свое время решительно возражал. Папа рассказывал: запрещая ему поступать в училище, дедушка употреблял чрезвычайно сильное выражение — «только через мой труп». Это выражение Антон представлял очень зримо: па пороге лежит тело мужчины — лицом вниз. Из спины торчит окровавленный нож. На пороге потому, что принято говорить: «переступить порог». Точно так же следовало поступить с трупом. Вопреки запрету, папа стал художником. «Ну, нравится?» — спрашивал он домашних, показывая какой-нибудь свой рисунок. И больше других хвалил его дедушка. В папиных работах он находил массу достоинств. Папа недоверчиво смеялся, но было видно, похвала ему приятна. Если бы Антону уметь так рисовать! Папа его учил. На даче брал на этюды. «Какой закат! А вот мы изобразим его». Нахлобучив панамы, захватив краски, карандаши, шуршащие листы бумаги, они выходили из дома. Папа устанавливал подрамники… Во время подготовки и начала работы Антон испытывал гордость от того, что рядом папа и что оба они такие дружные и заняты общим увлекательным делом, Но уже через несколько минут он терял к нему всякий интерес. «Будь терпелив», — убеждал его пана. При чем терпение, если ничего не получается? Но то — закат. А яблоко намалевать пару пустяков… Опять он болтал с Лырской. — А давно они у тебя? — Уже несколько лет. — Значит, старые? — Да нет. Их совсем маленькими принесли. На рисовании разрешалось и разговаривать, и вставать с места, и даже ходить по классу — чтобы лучше рассмотреть изображаемый предмет. Все этим пользовались. Голышок подошел и похвастал: — А я уже нарисовал. Даже несколько. Только мелких. — Не утерпел, проболтался: — У меня офицерская линейка. Взял и обвел кружки… — Откуда у тебя? — удивился Антон. — Купил. В магазине канцтоваров. Антон был уверен, эти линейки выдаются офицерам на службе. Иначе зачем их называть офицерскими? — Покажи, — не поверил он. Голышок принес прозрачный прямоугольник из тонкой, гибкой пластмассы. Края волнистые и зазубринками, будто у пилы. Сам прямоугольник весь в прорезях: кружки побольше и поменьше, квадратики, щелочки. Антон увлекся разглядыванием и не заметил, как перед Антониной Ивановной возник Петр Федорович. Черный сатиновый халат, перепачканный мелом, левый пустой рукав заправлен в карман. — Антонина Ивановна, дорогая, — прижимая правую руку к груди, говорил Петр Федорович. — Выручите. Пару хлопцев на полчасика. Гвозди рассортировать. Сам не управлюсь. Антонина Ивановна нахмурилась. — Почему вы именно в мой класс пришли? — Был в других, — стал объяснять завхоз. — У кого русский, у кого математика. — Что у нас, программа меньше? — не слушая его, продолжала Антонина Ивановна. — Так рисование же, — взмолился Петр Федорович. — Ну и что? И по рисованию есть программа. Голос ее звучал звонко и твердо. Она как бы отчитывала Петра Федоровича. Класс притих, наблюдая за их переговорами. — Извините, — прихрамывая, начал пятиться к двери Петр Федорович. У порога он замешкался. Антонина Ивановна сердито подвинула стопку тетрадей с яблоком ближе к краю стола. — Вы мои просьбы удовлетворяете? — уже не так враждебно произнесла она. — Я который раз прошу стул сменить. Вот, — и продемонстрировала, на каком скрипучем и шатающемся стуле сидит. Это ее, как ни странно, окончательно успокоило. — Ладно, так уж и быть. Пойдут Былеев и Михеев, — определила она. Все-таки видела, наверно, что они стояли вместе. Класс завистливо загудел. — Спасибо, выручили, — повеселев и неуклюже кланяясь, — длинная прядь седоватых, прикрывавших лысину волос смешно болталась в воздухе, — стал благодарить Петр Федорович. Когда очутились за дверью, он эту прядь пригладил. Улыбка не сходила с его лица. — От баба! Сперва все внутренности выймет… Хлопцы, но сердитесь, что я вас с урона увел? — Да что вы, — ответил за двоих Михеев. — Вот и я думаю, — захохотал завхоз, — надо и школе помогать. Труд учебе не помеха. — Рисование тоже дело, — заметил Антон. — Эх, малец, малец… — не умолкал Петр Федорович, осторожно, бочком, спускаясь по лестнице. — То есть, конечно, рисуй на здоровье. Ваше время такое. Счастливое. Нам не до рисования было. — А вы руку на фронте потеряли? — спросил Пашка. — И руку. И в ногу ранение. Спасибо, жив остался. — Расскажите, а? — В другой раз — Лучше бы мне этого и не помнить. Как вспомню — уснуть не могу. Он привел их в темную подвальную кладовку. Включил электричество. Лампочка висела на перевитом косичкой белом шнуре. Пахло пылью и керосином. Вдоль стен тянулись полки из неструганых досок. Стояли большие, заляпанные краской бидоны, валялись ржавая половинка жима тисков, детский флажок, с таким Антон ходил на Первомай, бумажные цветы… Весь пол исчеркан белыми хвостатыми отметинами раздавленных кусочков мела. Петр Федорович показал на вскрытые ящики в углу. — Бес их знает, все перепутали, перемешали. Гляньте, — присел на корточки, захватил пригоршню гвоздей. Они топорщились между пальцев, как иголки ежа. Петр Федорович этого ежа повертел и губами взял одну из игл, а остальные неловко бросил назад, некоторые не долетели. Продемонстрировал выбранную. — Такие нужны. Ясно? Они подтянули к ящикам низенькую скамеечку, сели, готовые начать работу. Обещав скоро вернуться, Петр Федорович вышел, Едва шаги его затихли, Пашка вскочил с места и принялся носиться по кладовке, размахивая флажком. — Ур-ра! — гремел он, а потом начал бить ногой в пустой бидон. — Испугалась Антонина, задобрить меня решила. Услышав его вопли, Петр Федорович мог вернуться, Антон быстрей взялся за дело. Гвозди оказались колючими, были смазаны чем-то жирным. Побесившись вволю, Пашка угомонился и приступил к осмотру полок. В двух картонных коробках из-под обуви обнаружил красные, с золотым рисунком на гранях, карандаши. Вероятно, для учителей, чтобы те, проверяя тетради, подчеркивали ошибки и проставляли оценки. Снопик этих карандашей Михеев, расстегнув рубашку, всыпал за пазуху. Потом вытащил еще снопик и протянул Антону. — Мне не нужно, — сказал Антон, перебарывая желание взять хотя бы один. — Ты чего? — не понял Пашка. — Не нужно, — повторил Антон. Он хотел прибавить, у них дома такие есть, но вовремя сообразил, что это прозвучало бы глупо. — Как хочешь. — И этот снопик Пашка отправил за пазуху. Показал Антону пустые ладони. — Ловкость рук и никакого мошенства. — А если Петр Федорович хватится? — спросил Антон. — Его возмещать заставят. — Его? Заставят? — снисходительно усмехнулся Пашка. — А и пусть. Все они, учителя… Думаешь, гвозди ему зачем? Он их продает. Антонине яблоко дали, чтоб мы рисовали, а она его себе… Последнее глупое замечание Антона успокоило. Конечно, Пашка несправедлив. Выдумал неизвестно что. Только обидой на Антонину Ивановну и можно объяснить его несправедливость. Петр Федорович, который перенес такие ранения, такой мужественный и смелый, — не может быть плохим. И еще: между человеком с чистой совестью и человеком нечестным та разница, что первый смотрит людям прямо в глаза, а второй глаза прячет. Баба Лена научила Антона этому отличию. И он частенько убеждался в его правильности. Сашка, например, никогда в глаза не смотрит. А мама, пана, дедушка — всегда смотрят и учат: «Собеседнику надо смотреть в глаза». То есть это как бы опознавательный знак: я честный, мне можно верить. Я не обману. И Петр Федорович, когда с ним и Пашкой говорил, смотрел им прямо в глаза. — Хочешь, докажу? — завился Михеев. — Приходи сюда вечером и посмотри, какие к нему дружки собираются. Послушай, о чем они говорят, — Он вскочил. — Не оттопыривают, а? — Есть немного, — признал Антон. Пашка расправил отвисшую на вузе рубаху. — Черт, и гремят при каждом движении. — Спохватившись, прижал кулачок к губам. — Ох, опять с языка сорвалось. — Что сорвалось? — спросил Антон. — Слово это… Ну, черт, — нехотя пояснил Пашка. — Я тебе после расскажу. Заканчивали сортировку при Петре Федоровиче. — Ой, хлопцы! Ну, молодцы, — хвалил он их. — Выручили школу. Пашка взглядывал на него исподлобья. Антон вообще не мог смотреть. Попробовал пересилить себя. Нет, не вышло. Так вот почему нечестный человек прячет глаза, понял Антон. Он испытывает стыд, боится, что взгляд его выдаст. И не может с собой ничего поделать. За работу завхоз подарил им по красивой книжной закладке. Пашка бочком, бочком выскользнул. Антон шел за ним, понуря голову. Худо! Пашка карандаши брал, а Антон только присутствовал, но получалось, и он теперь нечестен. Промолчал — значит, Пашку покрыл, согласился с ним. А надо было его остановить, втолковать, что это нехорошо. Неужели он теперь никому не сможет смотреть в глаза? Рисование закончилось, в опустевшем классе Голышок и Света Гутлер подметали пол. В прошлом году дежурным помогала уборщица, а теперь они считались большими и сами следили за чистотой. Голышок перед Светой воображал, демонстрировал силу: парты ставил на бок одной рукой, делались видны грязноватые основания их полозьев. Света быстро освободившийся участок подметала, и Олег парту опять одной рукой опускал. Мусору набралось немного. Бумажки и шелуха от семечек. Голышок смутился, когда они вошли. Ухарства в нем заметно поубавилось. Антон поймал его взгляд, специально долго смотрел в глаза и ничего, выдержал. — А мы думали ваши портфели в раздевалку сдать, — сказала Света. — Я вот те сдам, — огрызнулся Михеев. — Мы за них вкалывать будем, а они, вишь, наши портфели перепрятывать. Света часто-часто заморгала. В поисках защиты повернулась к Голышку. Тот сделал вид, что занят выравниванием рядов. Подхватив портфель, Михеев затопал из класса. — Вот так, — сказал Антон и попытался проверить твердость взгляда и на Свете, но Света, закусив губу, отошла к окну. Догнал Михеева. Вместе зашли в туалет. Здесь Пашка расстегнул рубаху и переложил карандаши в портфель. Несколько упало па каменный пол. Михеев их подбирать не стал. — Все равно грифели потрескались… Хорошо бы, кто-нибудь из учителей вошел прямо сейчас и все увидел. Ябедничать недостойно. Но ведь и Пашка поступает дурно. Антон не желал ему зла, однако как же нечестность будет наказана, если о ней не узнают? Нет. Антон не мог поверить, что хищение пройдет незамеченным. Рано или поздно пропажа обнаружится, и тогда… Но тогда могут решить, что карандаши прикарманили они оба. Могут заподозрить и его тоже… Вот если бы Петр Федорович подстерегал их у входа прямо сейчас… Но никто их не остановил. Довольно-таки сильный ветер гулял по улице, наводил рябь па лужи. — Ну что, пошли разрушенный дом посмотрим? — спросил Михеев. — Не хочу, — отказался Антон. Им начала овладевать неприязнь к Пашке. — А деньги искать? Пашка его давно подбивал. «Я знаешь, сколько нахожу? На мороженое всегда хватает». Антону плохо верилось. «Откуда они берутся?» «Люди теряют». Странно. Он ведь тоже ходил по улицам, но что-то не замечал под ногами денежных россыпей. А Пашка постоянно бахвалился богатой добычей, утверждал: в зарешеченной яме подвального окна углядел целую трешку. Пришлось проявить смелость: поднять металлическую решетку, опустить в яму ящик — иначе наверх было не выкарабкаться, такая глубокая. После этого рассказа Антон попробовал с ним пойти. Им действительно повезло. Правда, не на деньги. Они еще не успели достичь людной улицы, где вероятность находки, согласно Пашкиному опыту, была больше, только направлялись к ней, как вдруг рядом затормозила грузовая машина с брезентовым кузовом-кибиткой. Брезентовые полы раздвинулись сзади, и в образовавшийся треугольный проем выглянул мужчина. «Ребят, поможете?» Из кабины спрыгнула на землю женщина в берете и, оправляя юбку, скомандовала: «Подходи!» Первым приблизился к кузову шофер и получил картонный ящик; в нем. будто суставчатые пальмовые стволы без крон, позвякивали поставленные один в другой толстые граненые стаканы. Михеев успел подбежать вторым. Антон опасался, ящик будет тяжелым, но оказалось, нести его не составляет никакого труда. Следом за женщиной они двинулись в ближний подъезд и вскоре очутились в теплой и богато обставленной квартире. Большой телевизор, необычный, вытянутый в ширину буфет с красивой посудой. «Сюда», — указала женщина на расстеленный на полу ковер. Ящиков было немного, они управились за пятнадцать минут. «Спасибо, — сказала женщина. — Возьмите за работу стаканы». «Ну что вы», — зарделся Антон. «А сколько можно?» — поинтересовался Михеев. Он сложил один в другой семь и еще два уместились в портфеле. Тогда и Антон взял четыре. Мама, вопреки ожиданиям, ничуть его трофею не обрадовалась. «Зачем такие толстые? Мы такими не пользуемся». Все же он отдал ей два, один подарил бабе Лене. Вот кому стакан очень понравился и оказался необходим. А дедушка, которому Антон торжественно вручил последний, заинтересовался, как всегда, совершенно не относящимися к делу вещами: «Там что, посудный магазин?» «Да нет», — досадуя и на дедушкину непонятливость и на собственную доброту, отвечал Антон. «Ты и… как, ты говоришь, фамилия твоего товарища?» «Михеев». «Да. Так почему вы там сгружали? Что за квартира? Ты обмолвился, было несколько ящиков? Почему вы оказались в этом переулке? Или товарищ тебя специально туда повел? Если сам не можешь ответить, пригласи его ко мне. Это надо выяснить». И больше Антон в Пашкиных затеях участия но принимал. Они все еще стояли у школы. Пашка никуда не торопился и склонил Антона пошататься по улицам. — Ты про черта хотел рассказать, — напомнил Антон. — Сейчас уже можно, — согласился Пашка. — А то я боялся, он карандаши не даст вынести. — Черт? — Ну да. Бабка мне такую историю рассказала… Она еще молодая была. В деревне жила. Собрались в лес идти. А мальчик, брат ее, который последним из дома выходил, что-то забыл. На крыльце спохватился. И говорит: «Вот черт!» И назад. Тянет дверь, а она не открывается. Он сильней. Как дернет, она подалась, и он видит в щель: с той стороны ее копыто удерживает. — И бабушка тоже копыто разглядела? — обратился в слух Антон. — Ага, — подтвердил Михеев, — Черта нельзя поминать, он сразу тут как тут. Все, кто рядом был, видели. Раз так — информацию смело следовало отнести к разряду достоверной. Очевидцы не станут обманывать. У дома Антон нагнал дедушку. Опираясь на трость, тот брел с бордовой авоськой, в которой просвечивали более нежные на цвет помидоры. Антон подкрался к нему и долго шел рядом. Дедушка его не замечал. Подслеповато щурясь, он смотрел вперед и себе под ноги, Антон нарочно грубо просунул руку в авоську… Дедушка вздрогнул. — Уф, напугал меня, — выдохнул он. — Ты откуда? Ах, да, из школы. Хорошо, что мы встретились. Мама ушла. По делам. Будешь обедать с нами. — А может, я ее дождусь? — попробовал увильнуть от приглашения Антон. — Нет. Она не скоро вернется. Свежий, резковатый запах табачного дыма в коридоре подсказал Антону, что приходил папа. Антон бросил портфель и скорей заглянул в мастерскую. Да, точно, прямо у двери смятая папиросная пачка, А покрывало сползло с кушетки до самого пола. Баба Таня была одна. Накрывала на стол. Он побежал в кухню. Там, возле высокой скамьи — на ней лежали две старые газеты, — дедушка и баба Лена делили помидоры. Дедушка доставал из авоськи помидор и тут же подыскивал равный ему. — Это тебе, это мне, — приговаривал он, отправляя их на разные газеты. Баба Лена сопровождала каждое его возглашение быстрым одобрительным кивком. — Тебе помятый, и мне помятый, — говорил дедушка. В конце концов в авоське остались большой и малюсенький помидоры. — Ладно, не имеет значения, — сказал дедушка и положил на газету бабы Лены большой. — А что, приходил пава? — спросил Антон. — Он был утром, — ответил дедушка. — Иди, мой руки, обед уже на столе. Гиря ходиков отмерила половину дневного пути. Можно ее подтянуть, но тогда и к вечеру она опустится лишь на короткий отрезок. А приятно поднимать на всю длину цепочки — вот сколько времени утекло! И потом, дедушка говорит, часы надо заводить один раз в сутки, и в строго определенное время, иначе они портятся. Поначалу, когда ходики только повесили, Антон то и дело прибегал подтягивать гирю. Боялся, они остановятся. Папа ему тогда обещал собрать целую коллекцию часов. С боем, с кукушками, с музыкальным перезвоном. Говорил, для него это не составит труда. В командировках чуть ли не в каждом городке попадаются такие часы. Порой неисправные, но ведь их можно починить. Обстоятельно обсуждали, как будут новые экспонаты размещать. Намеревались всю стену в коридоре занять ими. Папа раздобыл книгу с изображениями каминных, напольных, карманных… Антон мечтал, как будет водить домой экскурсии из школы, и все будут про него знать… Но и часов не прибавилось, и книгу папа недавно унес в театр. Он много книг унес в последнее время. — Все стынет, — позвала бабушка. Он не любил у них обедать. Постоянно надо себя контролировать. Нельзя чавкать и прихлебывать. Нельзя сутулиться. И разговаривать с полным ртом. Вилку следует держать в левой руке, нож в правой. Помнить обо всем одновременно трудновато. Плюс главное неудобство — салфетка. Она его утомляла, сдавливала горло. Антону казалось: освободись он от нее, и выполнить остальные требования станет гораздо легче. Салфетки лежали возле тарелок, свернутые в рулончики. На рулончики надеты желтые полированные кольца. Дедушкино лопнуло, у Антона целенькое, а бабушка — вот чему стоило завидовать! — салфеткой не пользовалась. Ничего не поделаешь, мужчина должен брать на себя что потяжелей. Было и третье кольцо, тоже целенькое, — папино. Дедушка утверждал, они сделаны из слоновой кости. Если так, изготовлять их несложно. Распилил бивень, отшлифовал изнутри и снаружи — и готово. Единственная странность: все три кольца были одинакового размера. А ведь бивень у основания толще, чем на конце. Антон складывал кольца вместе, заострения не получалось… Помимо салфеток и воспитательных строгостей, Антон имел и другие поводы уклоняться от их обедов. Однажды, выбежав па кухню, он видел, как бабушка, прихлопнув ладонью муху, не вымыла после этого руки с мылом и продолжала месить тесто для сладкого пирога. И то, как они моют посуду, ему не нравилось. Мама складывала грязные тарелки, блюдца, ножи в тазик, наполняла его горячей водой, всыпала соды или горчицы, затем специальной мочалкой промывала каждую чашечку и ложечку, а после ополаскивала их еще раз теплой водой и холодной из-под крана. Посуда после этого не оставляла сальной глянцевитости на пальцах. Дедушка же процедуру мытья посуды проделывал так. Наливал в свою глубокую, из-под супа, тарелку горячей воды, и в ней, уже мутной, ополаскивал стаканы, бабушкину чашку, ложки, вилки. (Стаканы вращал, положив их на бок. Похоже, крутился цилиндр, на котором перебирали лапами дрессированные медведи в цирке. Такими же захватанными, как если бы па них плясали медведи, оставались и стаканы. Антон не раз замечал на поверхности чая или компота, когда его угощали, радужные пятнышки жара. Потом дедушка переливал воду в бабушкину тарелку, а из нее — в полоскательницу. Вытирал посуду белым с красной вышивкой полотенцем. Полоскательницу выносил в уборную, иногда по дороге расплескивая содержимое на пол. А уж про то, как они стряхивали крошки со стола, и говорить нечего. Мама протирала клеенку влажной тряпочкой. Она доказывала, покрывать стол клеенкой очень удобно. Тем более красивой. У них клеенка была в цветочек. Клеенкой был покрыт и стол бабы Лены. Баба Таня возражала: на клеенке есть негигиенично. И пользовалась исключительно скатертями. Всегда, кстати, в пятнах, каких-то непривлекательных разводах. А крошки дедушка имел обыкновение сметать птичьим крылом. Настоящим, высохшим птичьим крылом! Он не без гордости заявлял, что пользуется им уже много лет… Тем более ничего хорошего! Подумать только: что это была за птица, где она летала и как можно высушить крыло без того, чтобы оно не начало подгнивать? Какая уж тут гигиена! Но и это еще не все. Когда садились колоть грецкие орехи, бабушка принималась выковыривать застрявшие в скорлупе кусочки шпилькой. Шпильки всегда во множестве валились па столе. Утром, укладывая волосы, бабушка брала те, что попадались под руку, другие оставались лежать до следующего случая. Вечером, разбирая прическу, выкладывала побывавшие в волосах опять на стол. Ими и извлекала крошки. И пододвигала Антону. «Ешь!» А он не знал, как повежливей отказаться. Суп дымился в тарелках. Рыбный. Не любил он возиться с костями. Черпнул ложкой — в ней какая-то странная, будто лягушачья икра. Вареная икра… Он и красной-то терпеть не мог, кривился, когда мама покупала. Из нее же малечки вылупливаются… — Ну что ты возишься? — поторопила его бабушка. Мама бы сказала: «Не тяни кота за хвост!» Все веселей. — Это икра, да? — скорчив виновато-страдальческую гримасу, которая, он знал, ему удавалась, спросил Антон. — Нет, это крупа. Декоративная. Для украшения супа, — объяснила бабушка. Он съел пару ложек, — А суп из какой рыбы? — Из трески. — А почему она так называется? От слова «треск», что ли? — А почему ты Антоном называешься? — сказала бабушка. Дедушка поморщился — наверно, кость попала. — А почему я Антоном называюсь? — спросил Антон. Дедушка вытер губы салфеткой и заговорил: — Твое имя происходит от римского «Антоний». Но Антон — русское имя. Мы тебя так назвали в честь моего папы, твоего прадедушки. — Это ты уже рассказывал, — напомнил ему Антон. — Старших перебивать некрасиво, — сделала сиу замечание баба Таня. — Он был врачом, — закончил дедушка, — и умер от тифа в походном госпитале во время первой мировой войны. — Митюша, не надо об этом за столом, — жалостливо улыбаясь, попросила бабушка. Дедушка рассеянно на нее посмотрел и продолжал: — А вообще у меня есть много интересных книг, посвященных истории и происхождению имен и фамилий. И об имени Антон в них тоже написано. — Давай прямо сейчас посмотрим, — заинтересовался Антон. — Ты разве не знаешь, что грязными руками нельзя брать книги? — опять нашла повод поучить его бабушка. Поднялась и вышла за вторым. Дедушка жевал, глядя в одну точку. Точка находилась где-то над пианино. — А белка почему белкой называется? — спросил Антон, решив, что пора начинать подготовку к появлению в доме нового жильца. Дедушка не сразу понял, о чем речь. — Белка? Какая белка? Из коридора послышались грохот и звон. Дедушка прекратил жевать, повернулся к двери. Она распахнулась, с потрескивающей сковородой в руках стремительно вошла баба Таня. Седые волосы и замасленный передник развевались. — Иди посмотри, что твоя сестра натворила. Антон выскочил следом за дедушкой. Посреди коридора стояла голубоватая молочная лужа с неровными краями, валялась пустая кастрюля. Несколько молочных отпечатков подошвы вели в комнату бабы Лены. Возле лужи отпечатки были полные, ближе к двери — истаивали. Дедушка сходил па кухню за тряпкой и ведром. Кряхтя, опустился на корточки. Лицо и шея, когда он наклонился, побагровели. Антон подумал: легче всего эту работу выполнить ему. Правда, не хотелось пачкать руки. Все же он предложил: — Дедушка, давай помогу. — Спасибо, милый, не надо, — сдавленно отозвался тот, размазывая лужу по половицам. Из комнаты приковыляла баба Лена. — Митя, я сама, — пыталась робко настаивать она. — Сама, сама… — ворчливо вторила ей тоже появившаяся на пороге и с явным неодобрением наблюдавшая за дедушкой баба Таня. Обед доедали молча. Пили сливовый компот из больших белых кружек с голубыми незабудками. Антон рассчитывал утаить косточку, чтобы расколоть потом и съесть зернышко, но баба Таня его хитрость разгадала, велела все косточки выплюнуть. — Можно выйти из-за стола? — спросил он. — А что еще надо сказать? — не разрешил дедушка. Антон молчал. — Когда встаешь из-за стола, надо сказать: «Спасибо. Было очень вкусно». — Было очень вкусно, — повторил Антон. Дедушка взглянул на него поверх очков, но от нового замечания удержался. — Ты что сейчас собираешься делать? — Уроки. — Когда закончишь — зайди. И мы с тобой потолкуем об именах. Пятно после лужи в коридоре еще не высохло. Антон поскребся в дверь бабы Лены, тихонечко вошел. Баба Лена сидела на обычном своем место за столом очень прямо, с каким-то остановившимся выражением лица. В сумраке оно капалось особенно бледным, почти белым. — Ты что? — спросил Антон. — Ты не расстраивайся… — Да нет, милый. Я так, задумалась. — Хочешь, я тебе за молоком сбегаю, — придумал он, как ее утешить. — У меня еще есть, спасибо. Свет проникал в комнату через два подслеповатых окна. В проеме между ними — высокое, в папин рост, зеркало. Антон видел в нем себя. По правую руку от двери — махина комода. Железная кровать бабы Лены — у левой стены. Чуть в стороне от кровати — буфет. как все говорили, орехового дерева, с дверцами в форме арочек. На даче, в лесу, Антон встречал орешник: топкие прутики, из них получаются удобные гибкие удилища… Но то кустарник, а буфет был из дерева. Антон мечтал когда-нибудь увидеть его — с мощным стволом, могучей кроной, где скрывается видимо-невидимо орехов. Когда бабушка открывала ореховые дверцы-арочки, по комнате разносился сдобный запах. Он из буфета не выветривался, потому что либо мармелад, либо пастилу, либо фруктовый сахар она обязательно припасала для Антона. Держали их в металлической коробке с надписью «Красный мак. Конфеты. Бирюлин и Кº». «Бирюлин и компания» — вот как это расшифровывалось. Бирюлин и те, кто помогал ему конфеты изготовлять. Сейчас бабушка попросила придвинуть поближе алюминиевую кастрюлю, которую поверх крышки укутывало полотенце. Так сделано для того, чтобы хлеб дольше не черствел. Правда, по наблюдениям Антона, он зато быстрее плесневел. Достала из кастрюли пряник в форме большой стрекозы. Белый, мятный. Дивно пахнущий. Всегда бабушка подготавливала что-то неожиданное и приятное. Литой проглотил слюнки и попробовал отказаться. Это бабу Лену нужно чем-нибудь угостить. Подбодрить… — Ты ведь уже пообедал? Значит, можно, — по-своему поняла его сомнения она. Ел и, отламывая по кусочку от пряничных крыльев, не мог отделаться от ощущения виноватости. Какая бабушка добрая, хорошая. А он ей иногда грубит. Вчера вот некрасиво себя вел. И еще — странное неудобство. Если лакомишься просто пряником, ни о чем подобном не думаешь. Буквенный алфавит из лапши он с удовольствием уминал — буквы ведь не живые. Кроме того, мама говорила, он такой едой закрепляет полученные в школе знания. А бабочек, зайцев, рыбок — пусть пряничных, — все равно жалко. Кто-то из маминых заказчиков подарил ему сахарную олениху с двумя оленятами. Изумительные, серенькие, пасутся на зеленой траве. На редкость красивая статуэтка — прямо на пианино ставь. И как взрослые его ни уговаривали, он не мог эту красоту расколоть щипцами и съесть. А ведь хотелось, хоть травки попробовать… (И надо было, потом фигурки как-то сами собой поблекли, растаяли, запачкались, сделались совсем неаппетитными.) Со стрекозой, правда, проще, чем с оленями. В конце концов стрекозы, как и бабочки, как и майские жуки, — вредители. А с вредителями единственный способ борьбы — уничтожать. Руководствуясь этим неоспоримым соображением, он и мятное стрекозиное туловище без проволочки отправил в рот. И крошки с ладони слизнул — чтоб помину о вредителе не осталось. — Понравилось? — спросила баба Лена. — Было очень вкусно, — поблагодарил он. — А еще я хотел у тебя узнать… Ты вчера про пастушка па облаке рассказывала. А как по-твоему, черти на самом деле бывают? — Черти? — несколько озадаченно переспросила баба Лена. Ему показалось, этим вопросом он застал ее врасплох. — Ну да. Она смотрела на него не мигая. Без очков, наверное, видела все вокруг таким бесформенным и расплывчатым, каким видел он, когда из любопытства нацеплял тяжелые, выпуклые дедушкины очки. Антон знал: если сделать осторожный, чтоб не шуметь, шаг в сторону, зрачки бабы Лены не двинутся за тобой, а будут по-прежнему устремлены туда, где ты находился раньше. Подашь голос — баба Лена переведет взгляд. А будешь молчать, она так и не догадается, что смотрит мимо. — Я лично не знаю никого, кто бы видел чертей, — проговорила она. — А вот бабушка Пашки Михеева видела! Тут Антон уловил стук входной двери. — Я к тебе потом зайду, — обещал он бабе Лене и шмыгнул в коридор. В прихожей стояли мама в пальто и баба Таня. — Удивляюсь, как вы не можете этого понять. — надсадно, взвинченно говорила мама. — У меня просто не хватит денег с ней расплатиться. Будто не заметив Антона, она прошла мимо него в комнату. Баба Таня растерянно топталась в прихожей. Антон отправился за мамой. Она рылась в тумбочке, потом вытащила ящик и перенесла его на кровать. — Ты ел? Антон решил не отвечать. Он ведь вправе обидеться. Сказала, чтоб был дома вовремя, а сама ушла. — Поел, я спрашиваю? — повторила мама, выпрямляясь и шаря взглядом по комнате. — Оглох, что ли? — А ты во сколько обещала прийти? — тонким, ехидненьким голоском, каким часто разговаривала вредная Юлька, спросил Антон. — Ух, семейка, — с чувством вырвалось у мамы. И грубое «оглох», и последний выкрик убедили его в правильности выбранной линии. И не будет с ней разговаривать — пожалуйста. — Тебе Антонина Ивановна велела записку передать, официальном тоном сообщил он. Вытряхнул из дневника сложенный листок. Мама развернула бумажку, пробежала взглядом и бросила на стол. Вспомнив о чем-то, быстро вышла. Записку лежала па столе текстом вверх. Он отвернулся. Поссорились — и его больше ничего связанное с мамой не интересовало. Но тут же сообразил: раз они в ссоре, он тем более имеет право на запрещенный ход. «Дорогая Лидия Михайловна», — прочитал он, а дальше разобрать не смог. Внизу листка было нарисовано какое-то детское платье. Приближаясь, застучали мамины каблучки. Антон успел отвернуться. Мама бросила записку в сумочку. — Я буду вечером, — сказала она. — Мам! — он все же хотел поговорить о белке: вдруг ее завтра принесут, а папа придет поздно, и он не успеет их предупредить. Она не услышала. Пролетая мимо оцепенело вытянувшихся возле ходиков дедушки и бабушки, бросила: — Я ничего не говорила ни о книгах, ни о вещах, ни о его картинах. Все это не мое. Но теперь меня, а не вас будут упрекать в нечестности! Гулко хлопнула входная дверь. Дедушка с бабушкой постояли, скорбно повесив головы, потом ушли к себе. Заниматься совсем расхотелось. Счастье еще, задано всего ничего, одно упражнение но русскому. Когда он его написал, появился дедушка. — Антон, мне кажется, погода портится. Я думаю, тебе лучше сегодня не гулять. — Нет, я пойду, — упрямо сказал Антон. — Тогда дождись мамы. — А я не знаю, во сколько она придет. — Антон, — сказал дедушка. — Я тебе запрещаю так со мной разговаривать. Антон вздохнул. Когда же перестанут им командовать? Когда он наконец станет взрослым? Будет похож на папу? Такой же большой, самостоятельный. — А мы бы с тобой посидели… Я бы тебе рассказал об именах. — Но хочу, — отрезал Антон. — Ладно, — уступил дедушка. Иди. Но до шести, не позже. Во дворе под присмотром тети Жанны гуляла Полина. Минька, Борька, Юля и Любочка сразу окружили Антона. — У вас много книг интересных. Принеси какую-нибудь. Тетя Жанна нам почитает. Он сбегал домой, взял любимые «Вьетнамские сказки». Расселись на скамеечке у палисадника. Тетя «Жанна — посредине. Перелистала оглавление. — Про черепаху, про черепаху, — подсказывал Антон. Но Юлька выбрала про хлопковый цветок. И все, кроме верной Антону Полины, ее поддержали. Не знали, как это скучно, пот и упрямились. Хотя уже по картинке видно — ничего интересного. Унылый рисунок: из хлопковой коробочки выходит девушка с распущенными волосами… Уж лучше совсем не читать, чем про нее. — Тогда я книжку забираю, — пошел на крайнюю меру Антон. — Постой-ка, — воспитательным голосом заговорила тетя Жанна. — Ты что же, хочешь всех заставить слушать то, что нравится одному тебе? — Про черепаху действительно лучше, — потеряв терпение, разгорячился он. — И потом, мне дедушка велел сейчас заниматься и именно эту сказку выучить. На ходу придуманный предлог заставил противников умолкнуть. Тетя Жанна начала читать про черепаху. Не успела дойти до конца первой страницы, где уже начинались захватывающие события: закипала вода и показывался панцирь, величиною с остров, — отошла к песочнице; Юлька. Следом за ней Любочка. Борька и Минька побрели к флигельку. Лишь Полина не уходила. Преданно и покорно оставалась рядом. Но без остальных пропало настроение слушать. Тетя Жанна это почувствовала и отложила книгу. — Пойдем, на сегодня хватит, — сказала она Полине. — Ну, мамочка, еще пять минут, — стала упрашивать та. Тетя Жанна разрешила и ушла. Антон отнес книжку. Полина дожидалась его, а Юлька, Люба, Борис и Минька собрались у песочницы и о чем-то шептались. — Давай в слова сыграем, — предложил Полине Антон. Это папа его научил. И он уже со многими пытался играть. Объяснял правила: слово «черепаха» состоит яз трех слов «череп», «ах» и «а». Нужно придумать такое же. Туго доходило. Слышал порой самые нелепые ответы: «Чернила». — «Почему? Какие в них еще слова?» — «А ими можно написать какие угодно». У Полины тоже плохо получалось. Ей он сейчас прощал и делал вид, что играют они увлеченно: хохотал, выкрикивал вслух какие-нибудь особенно удачные свои находки, которые могли бы привлечь общее внимание. Но никто их игрой не интересовался. И ладно. А вот появится у пего белка, небось сразу начнут подлизываться. — Прошли твои пять минут, — сказал оп Полине. — В другой раз доиграем. Я хочу до Германа дойти. — Антон, постой, — принялась уговаривать его она. — Я тебе пво вавов васскажу. Он сохранил безразличие на лице, однако задержался. — Это папа маме говоил. Я случайно слышала, — торопливо, радуясь, что ей удалось его задержать, затараторила Полина. — Они в нашем вайоне обоквали аптеку. А тетеньку, котовая им не отпустила лекавств, убили. — За что? — уточнил Антон. — Ну, за то, что она не дала какого-то лекавства. — Они болели, что ли? — спросил Антон. — Не знаю, — неуверенно промямлила Полина. Все-таки ужасно бестолковая. Из ее истории ничего не понять. — Ну, я пошел, — сказал он. Вправо по переулку мало интересного: серые фасады, за ними, внутри, нет дворов. Зато слева находилась главная достопримечательность — дом Германа. Одноэтажный особнячок, укрытый за глухой стеной. Ни разу — ни разу! — никто не видел, чтобы из его ворот и калитки кто-нибудь выходил. А то, что в доме живут, знали наверняка. Антон вынашивал дерзкий план: раздобыть лестницу, взобраться, заглянуть через стену и быстро-быстро, чтоб не успели настигнуть, убежать. Хоть увидать: что там? А пока он этой стены сторонился. В особенности если переулок был пустынен. Еще бы! В нескольких шагах от обычной калитки — калитка маленькая. Настолько маленькая, что даже странно — кто может ею пользоваться? Гномы, что ли? От земли — метр, не больше. Такая же зеленая, как ее старшая сестра, такая же металлическая, да еще оплетенная металлическими прутьями, будто бы забранная решеткой, — словно ворота старинных замков, дли прочности. Говорили, эта маленькая калиточка — для собак. Якобы во дворе Германа свора выдрессированных бульдогов. Однако и собак Антон ни разу не видел, и лая из-за забора никогда не доносилось. Или они были такие хитрые, натренированные? Затаившись, ждали? Только кто-нибудь попробует войти — набросятся. И так же немо, с остервенением растерзают. Или дадут себе волю, залают — чего терять, раз жертва попалась? Это, вероятно, были очень самостоятельные собаки. Иначе почему им не пользоваться большой калиткой, не выходить вместе с людьми? Но нет, для них существовал отдельный вход. Возможно, их побаивался сам хозяин. А быть может, Антон допускал и такую мысль, именно собаки были хозяевами дома и прилегающего участка. В цирке Антон видел бульдога в черном цилиндре. Может, и там, за стеной, бульдоги ходили в черных цилиндрах? А на улицу, чтоб не шокировать людей, не появлялись? И лаять у них считалось неприличным. Антон, поеживаясь от ужаса, представлял: заглянешь через забор — а там бульдоги в цилиндрах… Сейчас прохожих хватало, и он нарочито медленно прошел мимо калиток — продемонстрировал (на случай, если за ним в щелочку наблюдают), что не очень-то и боится. Добрел до конца переулка. Возвращаться во двор не хотелось. «Завтра, — с уютным греющим чувством подумал он, — будет совсем другой день. Будет чем заняться». «А что, если не откладывать?» — пришла в голову простая мысль. Ведь говорят: не откладывай на завтра… И до Лырской отсюда пять шагов. Он знал ее дом. А квартиру разыщет. Конечно, не очень ловко самому приходить за обещанным, вроде как торопить. Но, с другой стороны, она сказала, белка ей мешает. Тогда это даже, своего рода дружеская помощь: побыстрее освободить, избавить… Вот только успела ли она поговорить с родителями? В ее доме были красивые, вводные двери: нижняя часть деревянная, черная, полированная, л верхняя — на застекленных квадратиков. Старинная бронзовая ручка прибита наискосок, но краям темная, а центральная часть отполирована до блеска — такого сияния, наверно, добиваются, когда надраивают медь на корабле. Антон решительно шагнул под своды гулкого, просторного подъезда. Пол кафельный, разноцветными плитками выложены рыбы и птицы наподобие фазанов. И стены украшены мозаикой — белой и голубой. Запах приятный, слегка мандариновый. Темнела огороженная металлической сеткой шахта лифта. Этот вход заслуживал названия «парадный». Навстречу спускалась по лестнице женщина. — Скажите, пожалуйста, в какой квартире живет Оля Лырская? — обратился к ней Антон. Женщина мельком на него глянула. — Я, мальчик, не из этого дома. Он попытал счастья на первом этаже. Щелкнул замок, высунулся мужчина в длинном оранжевом халате. На голове — что-то вроде чалмы. Одежда обитателей, видно, была под стать необычности подъезда. — Кого? Лырская? Нет, не имею понятия. Странно, в своем доме Антон знал каждого обитателя. В лифте екать побоялся. Ему приходилось подниматься к светлых, подрагивающих кабинах, но всегда со взрослыми, которые знали какие-то специальные правила обращения с кнопками и дверями. И предупреждали: «Никогда сам в лифт не заходи, понял? Можешь упасть в яму, сгореть. Можешь просидеть в нем сутки, если он застрянет. Все что угодно может быть». Стал карабкаться по широким, серым в белую крапинку ступеням. Окна между лестничными маршами — огромные, подоконники такие высокие, что Антон едва мог до них дотянуться. Всюду чисто. Видно, здесь тщательно убирали. Двери квартир тоже черные, массивные, с медными круглыми ручками, с горизонтальными прорезями вместо налепленных почтовых ящиков. На некоторых таблички с фамилиями жильцов. Лырских он нигде не обнаружил и на четвертом этаже, возле одной из дверей, позвонил. Старушка, которая ему отворила, высохшим пальцем указала на дверь рядом. — Лырские живут здесь! Гнусавила, как Ольга: возможно, была какой-то ее родственницей. Опять он надавил кнопку звонка, и опять открыла старуха. Костлявая, морщинистая, с крючковатым носом. Ему казалось, он говорит достаточно громко, но она подалась вперед и оттопырила ухо ладонью. — Что, мальчик? Учишься с Олей в одном классе? Оля наказана и гулять не пойдет. Неясное чувство подсказывало ему: ситуация неблагоприятная, лучше просьбу отсрочить, уйти. Но отступать, когда заветная цель так близка… — У вас живут две белки, заговорил он. — И Оля мне одну обещала. — Что? — старуха наклонялась еще ниже. — У вас живут две белки, — повторил Антон. — У нас? Белки? Он засомневался, туда ли попал. И переспросил: — Это квартира Оли Лырской? — Ну да, — сказала старуха и крикнула в глубь темного коридора: — Оля! Оля! Оля появилась тотчас, будто дожидалась ее зова. Одетая по-домашнему в красную кофточку и тяпки, она выглядела совсем тощей. Такой пунцовой он ее не помнил. Антон ощутил, что и сам краснеет. Ему было стыдно перед строгой старухой за попрошайничество, и главное, за то, что нехорошо, необдуманно выдал и без того наказанную Олю. Теперь он это ясно понял. — Про каких белок ты говорила? — сурово обратилась к ней бабка. Оля не могла ответить. Стоила жалкая. Противная. — Извините, я, наверно, что-то перепутал, — выпалил Антон и помчался вниз, стараясь оторваться от прилипших к нему стыда и отвращения. Щеки горели, в голове царил сумбур. Ему казалось, прохожие догадываются, в какое нелепое положение он попал, и посмеиваются. Все же он же мог уразуметь… У него в голове не укладывалось… Зачем ей понадобилось его обманывать? Бессмысленно, глупо, странно… Нечестность еще встречалась в некоторых людях, большей частью, взрослых, что естественно — ведь они росли в дореволюционное время, когда обман был как бы узаконен: буржуи и помещики постоянно им пользовались, чтобы наживать барыши. Многие труженики понятия не имели о справедливости, были попросту неграмотными, забитыми. Теперь другое дело: все знают, что обманывать нехорошо, отвратительно, и детей своих, следовательно, воспитывают смелыми и честными, непримиримыми ко лжи. Откуда же в некоторых его сверстниках пережитки прошлого? Летом Антон жил с дедушкой и бабушкой Таней на даче — дедушке дали комнату от учреждения, где он раньше работал. На участке стояло несколько домиков, в каждом размещалось по нескольку семей. В центре дачного поселка была разбита клумба. Здесь цвели настурции и еще какие-то цветы, похожие на маки. И вдруг кто-то начал их обрывать. Тайком, неизвестно когда… Дачники огорчались. Антон недоумевал: как же можно? Зачем? Ведь красота приносит радость всем… Он очень подружился там с Толиком, сыном дачного коменданта. Вместе они играли, дедушка и бабушка брали Толика в лес на прогулки… Встречаясь. Антон и Толик обсуждали новые хищения и одинаково горячо негодовали. Они строили планы, как вечером, когда стемнеет, организовать в кустах засаду и подкараулить негодяя. Однажды, когда они разрабатывали очередной проект поимки, начал накрапывать дождь. Антон позвал Толика к себе. Толик отказался. Они условились увидеться позже. Антон побежал домой. Зеленое крыльцо было сплошь в глянцевых пятнышках влаги, их становилось все больше. Бабушка всполошилась: у нее, оказывается, на полянке, где клумба, сохло белье. Антон, как был в рубашке и коротких штанишках, помчался меж яблонь — успеть, пока не хлынуло сильней. И выбежал на Толика. Тот стоял к Антону спиной и приятеля не увидел. Дотягиваясь до середины клумбы, но не наступая на рыхлую землю, чтоб не оставить следа, он рвал цветы. Антон застал последний уже момент, последний цветок, а затем Толик припустил ко все лопатки, только рубчатые подошвы его тапочек замелькали. Бабушке и соседям Антон ничего не сказал. А с Толиком, конечно, поговорил. Толик каялся, дал слово исправиться, но Антону после этого случая стало неприятно с ним встречаться. Он не мог простить Толику притворства. Каков негодяй! Разыгрывал возмущение, строил планы поимки, а сам… И зачем ему понадобились эти цветы? Ведь он жил рядом с клумбой, мог смотреть на нее, когда захочет… И Лырской зачем понадобилось лгать о белках? Зачем понадобилось обещать? А Пашка Михеев?.. Антон искал и не находил ответа. Темнело. Наверняка уже больше шести. Антон повернул к дому. Во дворе, на детской площадке, по-прежнему держались тесной группкой все, кто не захотел слушать сказку о черепахе. С ними Сашка. Свесив ноги, восседал на столе. Рядом портфель. Сашка учился во вторую смену и, видно, только вернулся из школы. На Антона никто не обратил внимания. Остановившись на безопасном расстоянии, он прислушался к их разговору. — А на солнце огромные стога, — рассказывал Борька. — Только они не соломенные, а из раскаленной проволоки. Притронешься — сразу сгоришь. — Ври, да не завирайся, — оборвал его Сашка. — Нам училка рассказывала, — обиделся Борис — Да и сами мы смотрели. В этот… как его? В телескоп! Антон сделал по направлению к спорящим несколько шагов. — И что? Прямо стога видны? — по-прежнему недоверчиво, но уже без наскока спросил Сашка. — И же говорю: огромные… И еще я в книжке одной читал, там пытались к солнцу на ракете приблизиться и загорелись. Оно все как расплавленный металл. — А если расплавленное, то почему на землю не капает? — подозрительно осведомился Минька. Борьку вопрос озадачил. — Откуда я знаю, — сказал он и переменил тему. — Я недавно классную доску воском натер. Училка стала писать, а мел скользит… — Ты? Воском? Рассказывай! — отмахнулся Сашка. — Ну честно, — стал клясться Борька. — А еще я лампочку электрическую вывернул, подложил в патрон бумажку и снова свернул. И свет не горел. Эту информацию Сашка выслушал с большим вниманием и благосклонно. Антон подозревал, образчики такого геройства Борька выдумывает и приписывает себе, чтобы заслужить Сашкино расположение. Может, кто-то другой, вроде Сашки, на подобные гадости и способен… А Борька — нет. Он понимает: учительница их учит, желает им добра. Зачем же строить ей козни? Называть училкой? Или Антон ошибался в Борисе? Чувствуя поощрение слушающих, тот разошелся: — У нас в классе, если кто брюки подвернет манжетом, обязательно задразним: «Пижон», «Пижон». И пока не отрежет — не отстаем. Неужели Борис тоже жестокий и несправедливый? Каждому ясно: брюки подворачивают не из пижонства, а «про запас», на вырост. Чтобы проносить дольше. Михееву, например, где все время брать деньги на новые? И Сашка это понимал, не так богато они живут, и Юлька… А гоготали. Борьку подхваливали. Минька, в старых шароварах, — туда же. Восклицал: — Ух, здоровски! Они как-то неверно многое понимали… Могли обозвать нервным, будто не знали: расшатанные нервы — это болезнь. А кто над болезнью смеется? А может, он сам чего-то очень простого не мог увидеть, уразуметь? Слишком уж много не поддающегося объяснению (с его точки зрения) и спокойно принимаемого, а то и поощряемого другими. Один рал Антон видел: несколько старшеклассников ворвались в школьную раздевалку и принялись обрывать вешалки у всех пальто подряд. Дергали, что было силы — вешалки лопались, пальто летели па пол. Ладно, если бы хотели кому-то одному отомстить. Но обрывали без разбора. И веселились при этом. Радовались… Чему, если знали, что поступают нехорошо? И все-таки трудно представить: он один прав, а столькие — ошибаются. Антон задержал взгляд на Любочкином лице. Нет, с облегчением отметил он, ей Борькина похвальба тоже не доставляла радости. Зажигались окна. Над подъездом затеплилась слабая лампа. В освещенном ею дверном проеме полнился дедушка. Постоял, посмотрел в их сторону, но Антона не позвал, скрылся. Не разглядел? Или хотел напомнить пиши видом, пристыдить? Одновременно Антон различил: от ворот надвигается неуклюжая толстая фигура. Сережа. Во дворе он находился на особом положении. Силой обладал огромной, правда, никогда ею не злоупотреблял. Недоброжелатели называли его за глаза «Жиртрестом». Но в лицо Сережу никто не решался так дразнить. Сашка предпринимал иногда попытки его задеть, начинал обзывать очкариком, но Сережа отвечал неизменно спокойно, с сознанием собственного могущества и превосходства. Когда он выходил — толстый, коротко стриженный, в очках — все как-то сдвигались, давая ему побольше простора, А папа у него был худой. И мама не полная, маленькая даже. У них, единственных в доме, был телевизор. Из всего двора только Антону и Сереже устраивали дни рождения. Задолго до этого все переставали с ними ссориться, а поссорившиеся старались помириться. Антона Сережа выделял из всех и приглашал постоянно. Много времени Сережа проводил в районном Доме пионеров, где занимался в кружке по изобретению роботов. И сейчас он, наверно, возвращался оттуда. С его появлением все быстро разбрелись по домам. Они остались во дворе вдвоем. — Сережа, — заговорил Антон. — А люди летали на солнце? — Нет, это невозможно, — изрек Сережа. — Там раскаленные стога, да? — Какие стога? — Ну, из медной проволоки. — Ерунда. — Это Борька говорит. И потом, если бы туда слетали, то уже наверняка знали бы, есть там райские сады и ангелы или нет. Верно? Совсем стемнело. Прозрачно светилось одно из окон среди виноградных лоз. То самое, за которым, по расчетам Антона, мог скрываться черный дух печки. — Мне кажется, за нами оттуда наблюдают… — Антон понизил голос и сделал Сереже знак держать окно в поле зрения. Сережу, такого начитанного, невозмутимо-разумного, подобные разговоры увлекали, будоражили. — Злые волшебники в острых колпаках. Как у звездочетов, — стал фантазировать он. — И они за нами следит, чтобы потом заточить нас в темницу. — И они связаны со злым Германом, — подхватил Антон. — У них заговор против нашего двора. Они нас окружили. И только ждут момента, чтобы напасть. Антону сделалось не по себе. Налетят, схватит… Как раз удобный момент: никого, кроме них двоих. Но странно: и боязно, и все же не верилось, что такое возможно, хотелось нагнать на себя и Сережу еще страха. И он рассказал Пашкину историю про копыто. — А еще что-нибудь про чертей знаешь? — загорелся Сережа. Он, видно, испытывал то же, что Антон. — Ага, — сказал Антон. — Только пойдем в подъезд, а? И подальше от зловещего окна, и поближе к дому. Если выйдут его звать, можно сказать, что и сам уже возвращался. Сережа опустился на лестничные ступени. Антон помедлил и сел рядом. Мама много раз повторила: ступени каменные, холодные, на всю жизнь застудишь спину… Взрослые, когда предостерегают, считают обязательным преувеличить опасность. Разве можно простудиться на всю жизнь? Сказала бы, на год — и правдоподобней, и впечатляет гораздо сильнее. Шутка ли — год не гулять… Не умеют взрослые таких простых вещей понять. То же и с запретом играть спичками. «Нельзя — а то случится пожар!» Допустим. Но вот закавыка: к их дому лепится пожарная лестница, якобы по ней жильцы могут спуститься в случае необходимости. Значит, она всегда должна быть в полной готовности к спуску? Так? А ее взяли и обшили снизу щитами высотой в два человеческих роста. Чтоб дети не баловались и не забирались высоко? А если пожар? Да и можно ли всерьез поверить в страх взрослых перед пожаром, если к дому лестница примыкает только у самой крыши? Дотянуться до нее, даже из ближайших окон, дело немыслимое. Антон со многими старшими по этому поводу толковал, но вразумительного объяснения так и не добился. Папа вспоминал; во время войны по лестнице взбирались ночью на крышу (и он тоже взбирался). чтобы обезвреживать фашистские зажигательные бомбы. Эта версия оправдывала название «пожарная», но как-то, проникнув с ребятами на чердак. Антон призадумался: почему нельзя было подняться на крышу по ступенькам?.. — Ну? — нетерпеливо подтолкнул Антона Сережа. — Это, правда, не совсем про чертей, — предупредил Антон. — Все равно! — Дело было в одном городе. Работники милиции раскрыли кражу. Из аптеки были похищены редкие лекарства. И вот милиционеры везли воров в тюрьму. Поздно ночью. Один работник милиции, который сидел у окна, вдруг замечает: за окном автомобиля вырисовываются контуры какой-то другой машины. Как бы полупрозрачной. И куда бы милиционеры и своей машине не свернули — та, другая машина их преследует… Антон моргнул, отстранился от картины ночной, погони и посмотрел на Сережу. Тот вперился в Антона, но видел, наверно, милиционеров, воров, загадочную машину. Все же Антон колебался. Вдруг Сережа спросит, откуда он эту историю узнал? Давно это произошло. Антон ездил с родителями в гости к их знакомым. Возвращались троллейбусом. Было темно. Где, мимо чего проезжали — не различишь. Тогда Антон и обратил внимание — за окном висело, следовало за ними светящееся отражение троллейбуса. Взмахнул рукой — и в полупризрачном соседнем вагоне нашел темную фигуру, взмахивающую рукой. Пассажир двигался по проходу к передней двери. И там, рядом, тоже кто-то двигался. Антону пришло в голову: что, если отражение только кажется отражением? — Чего замолчал? — очнулся Сережа. Конца приключения Антон не знал. То есть ясно было, загадку раскроют, жуликов поймают, но как это произойдет — следовало придумать. — И тогда следователь вспомнил, что рассказал ему тот милиционер. Ну, про прозрачную машину. И вот он тоже ваял с собой сотрудников покрепче, сел в машину и поехал по городу. И только они выехали, он увидел прозрачную машину… Во дворе звякнуло окно. Раздался голос Сережиной матери: — Сережа, домой немедленно! Сережа выскочил во двор и крикнул, что идет. Вернулся умолять Антона: — Быстрей! Быстрей! — Стали стрелять. А пули проходят сквозь ту машину — и все. И полковник тогда решил пойти на риск. И резко повернул руль, когда ехали по мосту. А бандиты не успели сообразить и за ними упали в реку. Но полковник-то успел своих предупредить, и они двери машины открыли и успели выпрыгнуть. А бандиты не успели и все утонули. Вот, — закончил Антон. Дверь открыл дедушка. Ничего не сказал. Шаркая, шел впереди. Потом, видно, передумал, повернулся к Антону. — Ты когда обещал вернуться? Антон молчал. — Если дал слово, надо его держать. Имей в виду, я на тебя обиделся. И свернул не к себе, а к бабе Лене. Мама кроила светло-серый материал. — Ну ты и гулена, — подняла она голову. — Проголодался? Салат под салфеткой, а хлеб в шкафу. О чем-то он собирался ей сообщить? Ах, насчет белки… — Ты ела уже? — спросил он. — Я не хочу. Он наблюдал за ней. Остреньким мелком вела пунктирную линию. Оборвала. Отложила мел и линейку. — Я пятерку по чтению получил, — сообщил он. — Молодец, — обрадовалась мама. — Только ведешь ты себя плохо. Исправляйся. Я у бабы Лены наперсток брала. Отнеси ей, пожалуйста. Дедушки у бабы Лены уже но было. А баба Лена сидела у стола. Воспаленный отсвет оранжевого абажура румянил ее морщинистое лицо. Руки, худые и бледные, теребили носовой платочек. Неприятно на них смотреть. Когда Антонина Ивановна говорила кому-нибудь: «Ты из меня вес жилы вытянул», он представлял руки бабы Лены и машину, почему-то наподобие точильной, с вращающимся колесом, которая тянет и наматывает жилы на специальные деревянные катушки. — Антоша, голубчик, где ты так поздно задержался? — Гулял, — сказал он. — Дедушка очень волновался — ты ведь обещал рано вернуться. — Да знаю уже, — оборвал ее Антон. — А ты не сердись, голубчик. Ты послушай меня. Обманывать нехорошо. Ты не обижаешься, что я тебя голубчиком называю? А то папе это слово не нравится. Он считает, оно больше на голубец похоже, чем па голубя. — Ничего, меня называй, — разрешил Антон. И спросил: — А если я историю интересную придумал… Сам… Это тоже обман? — Смотря какая история, — сказала баба Лена. — Ну, фантазия… Так просто… — Вот я тебе пример приведу. Пастушок один пас стадо коров и решил напугать людей. Прибежал в деревню и давай кричать: «На стадо напали волки!» Мужики похватали колья я добежали отгонять волков. Мальчик над ними посмеивается. Он и другой раз так же их напугал. И опять мужики похватали колья. А потом на стадо действительно напали волки. Мальчик прибежал, кричит, а никто ему не верит. — И что? — спросил Антон. — Как что? Волки загрызли стадо. — А еще что-нибудь можешь рассказать? — попросил Антон. — Про другого мальчика. Про то, как он обманывал, а потом раскаялся. На углу дома, где он жил, сидел слепой старичок и просил милостыню. И все, кто проходил мимо, давали ему монетку, чтобы слепой мог купить себе хлеба. А мальчик решил над ним пошутить и дал ему вместо монетки старую стершуюся медаль. Слепой пошел в булочную, а булочник его поколотил… — Ай! Слепого? — Ну да. А мальчик это видел. Видел, как слепой после этого заплакал. Он ведь слепой, его каждый может обидеть. И мальчик после этого тоже много плакал, ему жалко стало старичка. Папа его спросил: «Что ты плачешь?» И мальчик ему рассказал. И тогда папа взял его за руку, и они пошли к слепому. Папа дал старичку денег, а мальчик извинился перед ним. И слепой его простил. — А если тебя обманывают… можно обмануть в ответ? — спросил Антон. — Нет, — сказала баба Лена. — Никогда, совсем никогда нельзя обманывать. И тогда человек, который тебя обманул, глядя на тебя, поймет, что поступил скверно. Ему стыдно станет. И он тоже перестанет обманывать. Антон вспомнил красное, в пунцовых пятнах лицо Лырской… — А у дедушки попроси прощения, — посоветовала баба Лена. — Если сделал плохой поступок — надо честно в нем признаться, раскаяться. И тогда он как бы исчезнет… — А если не попрошу? — С тобой останется. И тебе тяжело так будет. Чем дальше — тем тяжелее… Он зашел к дедушке, и дедушка его простил. И действительно, стало легче. Вернулся рассказать об этом бабе Лене. — И всегда так надо делать, — похвалила его она. Мама уже выключила верхний свет. Сидела возле настольной лампы. — Ты не ложишься еще? — спросил он. — Мне поработать надо. Спокойной ночи. Оп разделся и лег, но решил дождаться папы. Глаз не закрывал. На потолке шевелилась сутуловатая мамина тень. Мама шила: делала она это совершенно бесшумно, только изредка шуршал материал, да слышно было, как она обкусывает нитку. Время от времени из-за окошка доносились шаги редких прохожих. И тогда — он видел по теин — мама переставала шить и поднимала голову. Ее завивка на потолке выглядела пышной, ребристой, как ночной чепчик бабушки Лены. Странная тень… Вдруг его охватила тревога… Кажется, это были уже не мамины очертания. И рогатый чепчик, и руки без пальцев… Опять ясно всплыл Пашкин рассказ о копыте и разговор с бабой Леной… Наверно, ей эта история тоже известна, просто она не захотела его пугать. У взрослых, безусловно, от него тайны. Иначе почему они иной раз переглядывались и, выразительно показывая на него глазами, замолкали? Затем спохватывались: «При ребенке об этом нельзя»? Спроваживали его под любым предлогом — лишь бы остаться одним и обсудить свои секреты. Они наверняка все знали про Германа. И кто он, и что за бульдоги его окружают. Знали, но молчали… Тень еще больше изменила очертания. Появились рожки и курносый нос. У мамы не такой. Неужели злые волшебники все-таки выследили их с Сережей? Главное — но показать, что пи это понял, заметил. Не выдать себя… А потом вскочить и выбежать в коридор. Осторожно повернулся на бок, готовясь спустить ноги на пол… Скрипнула кровать. — Ты почему не спишь? — раздался мамин голос. Но непривычно хрипловатый. Она шла к нему. Он затаился и вроде бы сонно, а на деле пристально впился в нее взглядом. Нет, это была она. — Почему не спишь? — повторила мама. Присела на кровать, провела ладонью ему по волосам. — Мам, а кто такой Герман? — Кто? — не поняла она. — Ну, Герман. Тот, что в особняке живет. — Не знаю, — сказала мама. — У него машина. — Я и говорю — не знаю. Ты спи. — А он не?.. — Антон специально не договорил. Вес же боязно произносить слово, которое, оказывается, имеет магическую силу и может вызвать страшного гостя. Мама его не поняла. — Мне страшно, — подсказывая ей, схитрил он. — Что такое? — мама подоткнула ему одеяло. Он шепнул: — Мне кажется, этот Герман — черт. — Глупость, — сказала мама. — А баба Лена говорит — не глупость. — Спи, — сказала она, — Поговорим завтра. Поцеловала его в лоб. Он почувствовал, как сразу отяжелели веки. — Мама, я хотел папу дождаться. — Глупенький. Он, если придет, то очень, очень поздно. Он звонил и просил тебя поцеловать. ВТОРНИК На этот раз впереди маячил Митя Орлов. Антон ого догнал и хлопнул по ранцу. — Ну что, как дела? Митя еще больше ссутулился, будто хлопок его согнул, и, скособочившись, снизу, как бы выныривая, посмотрел на Антона. — А… Это ты. — Ну да. А ты думал — кто? Митя не ответил. — Ну скажи, скажи, о ком ты подумал, — настаивал Антон — Я подумал, вдруг это кто-нибудь незнакомый, — очень серьезно и нараспев, как рассказывают сказки, заговорил Митя, — Надо мной многие из-за ранца смеются. Всего два человека в классе носили ранцы — Ира Снничко и Митя Орлов. У Иры был нашего, отечественного производства. У Мити — какой-то импортный, не то чешский, не то немецкий. Он и вправду делал Митю похожим на германского солдата времен первой мировой войны. Антон видел их на картинках — в гетрах, как футболисты, в ботиночках и с ранцами. Дедушка с бабушкой настаивали, чтобы Антону купили ранец, а не портфель. Доказывали: ранец распределяет нагрузку равномерно по всей спине, а портфель оттягивает руку, что приводит к искривлению позвоночника. Антон категорически возражал. Может, в деталях они и правы, но в главном… Не хотел он быть похожим на немецкого солдата. Грозил: вообще не пойдет в школу, если ему купят ранец. И мама купила портфель. Вообще дедушка и бабушка слишком дотошно его опекали. Дедушка, например, без конца напоминал: вредно есть много сладкого, могут испортиться зубы. Или живот заболит. Хорошо, он это Антону, а не бабе Лене говорил. Она могла поверить, и тогда прости-прощай угощения из коробки «Бирюлин и Кº». Будто Антон сам не чувствует, сколько и чего может съесть, искривляется у него позвоночник или нет. Странные люди! Дедушка и бабушка Таня ни за что не соглашались купить ему семечек — ни тыквенных, белых, ни, тем более, обычных, черных, мелких, как жучки. Считали, семечки засоряют желудок, из-за них бывает аппендицит. А мама, если им случалось увидеть па улице женщину в платке, в черном, атласно переливающемся жакете, возле ног которой стоял мешок с семечками, всегда покупала стакан жареных, себе оставляла немного, а Антону насыпала полный карман. Антон рассказал ей о предостережениях дедушки и бабушки, она отмахнулась: «Ерунда. Конечно, большой пользы нет, но и ничего страшного тоже. Аппендицит случится, если их вместе с шелухой глотать». Приятный у семечек вкус. Антон любил съедать не по одному зернышку, похожему на бледную, со сложенными крыльями моль, а набирал с пригоршню и лишь затем отправлял в рот… — Я тебе кое-что хочу сказать, — повернул к нему голову с крючковатым носом Митя, — Помнишь. Миронов в прошлом году хвастал, как он над кошкой издевался? Консервную банку к хвосту привязал. и кошка по лестницам носилась, пока не умерла от разрыва сердца? Антон кивнул. Он много о подобных ужасах слышал. О том, кап всякие живодеры кошек, собак обливают бензином и поджигают — а те мечутся, пока не сгорят. Михеев говорил, он с братом поймал лягушку, вырезал ей в груди окошечки и наблюдал, как бьется лягушачье сердце. С улыбочкой вспоминал. Будто не понимал, что лягушке было больно. — Так вот, — продолжал Митя, — я собираюсь организовать добровольное общество. «Юный покровитель бездомных кошек». Сокращенно — ЮПБК. Согласен стать его членом? — Конечно, — без колебаний откликнулся Антон. И дело хорошее, необходимое даже, и приятно, что Мити выбрал в союзники его. — Пудом их кормить, всячески им помогать, защищать от хулиганов. А как ты считаешь, кого еще можно привлечь? Антон задумался. — Иру Синичко, — осенило его. — Девчонок не надо, — поморщился Митя. — Они болтуньи. Антона задело, что Митя так о ней отозвался. — Тогда сам думай, — сказал он. — И вот еще что. О наших замыслах — никому ни слова. «ЮПБК» будет заодно пароль, — предупредил Митя. Антон сообразил: более удачного момента для откровенного разговора не найти. Митя с ним поделился своей тайной, Антон может посвятить его в свою. Ту, что на боязни быть поднятым на смех, не решался открыть Сереже. Даже папа, которому Антон под большим секретом поведал о посетивших ого подозрениях, даже папа засомневался в реальности подземного города. «А как же метро?» — спросил он. И тем лишний раз продемонстрировал присущую многим окружающим беспечность. Будто нельзя расположиться на еще большей глубине! Будто нельзя спланировать все таким образом, что метролинии останутся рядом, за стеночкой… В общих чертах предположения Антона сводились я следующему: хитрые и коварные империалисты построили под их городом твой и только ждут момента, чтобы повыскакивать и захватить все жизненно важные объекты. Пограничники бдительно несут службу на рубежах страны, люди спокойно ходят на работу, уверенные в полной своей безопасности. А тем временем под асфальтом улиц и площадей работают заводы, растут дома, шумят магистрали. И некоторыми фактами, подтверждавшими догадку, он ужи располагал. Однажды в магазине Антон увидел очень бледного мужчину. Настолько бледного, что стало ясно: его бледность объясняется долгим пребыванием под землей. Мало того, к продавщице мужчина обратился с нерусским акцентом! Никто на это внимания не обратил, лишь Антон попытался за ним проследить. Но мужчина, видно, почуял погоню, сел в троллейбус и был таков. Еще Антон подозревал — в контакте с группой шпионов находится Герман. Вполне возможно, у него в доме подземный ход, через который те и вылезают наружу. Подобные факты и догадки следовало выискивать, систематизировать, обобщать. Чтобы не быть застигнутым врасплох, чтобы успеть забить тревогу. Если же о существовании подземного города догадываются в милиции, то каким ценным подспорьем работе специалистов станет собранный Антоном и его друзьями материал! Мите Антон открыл не все. Не такой он простак: хиляки вроде Орлова чаще всего и становятся предателями. Поэтому Антон как бы между прочим поделился сомнениями: может ли такой город и принципе существовать? Митя отнесся к его гипотезе серьезно. — В нескольких фантастических книгах я читал о подземных городах, — стал вспоминать он. — Но про метро там ничего нет… К школе подошли с группой старших ребят, затесались между ними — и дежурные не тронули, не остановили. В классе к нему бросился Михеев. Покосился на Орлова, увлек Антона и сторону. И хорошо, это отсрочило встречу с Лырской. Антон не знал, как себя с ней вести. Поздороваться… А дальше? Неприятно, когда рядом лгунья и обманщица. — Ты слушаешь? — нетерпеливо дернул его за рукав Михеев. — Я говорю, один парень на том месте, где дом сломали, серебряную монету выкопал. С изображением какой-то царицы. А другой — серебряную ложку. — Клад, что ли? — уставился на него Антон. — Может. Сорвемся с уроков, пока не много народу знает? Вдруг повезет. Я все равно домашнее задание не приготовил, вчера целый день там крутился. — Да ну… Лучше после школы… — стал мяться Антон. — Я и тебе не советую. Что потом Антонине скажешь? Пашка не захотел его слушать. — Эх ты, задрожал уже? Подхватил портфель, устремился к двери. И пусть. Неизвестно, что там найдешь. А здесь заведомая неприятность. Лырская по-прежнему была пунцовой, словно и не остывала. Глаза масляно блестят. Может, заболела, температура? Пыхтела, как еж. Антон затеял разговор с Голышком, на нее внимания не обращал. — Смотри-ка, приятель твой, — вдруг показала пальцем на дверь Лырская. Ведя перед собой Михеева, в класс вплыла Антонина Ивановна. Все поднялись. — Ишь, ловкач. Удрать надумал, — объявила она. Михеев, прикрывшись портфелем, показал ей язык и поплелся на место. Ирочку его фокусы приводили в отчаяние. Ей ведь надо было его перевоспитывать. Она замерла за партой, превратившись в немой неподвижный укор безобразнику. — Вот я тебя вызову, — послала угрозу вдогонку Михееву Антонина Ивановна. Повторяли тему «Ударения». — Из-за незнания этих привил многие произносят слева неверно, неграмотно, — учила Антонина Ивановна. — Вы, наверно, слышали: не портфе’ль, а по’ртфель. Не магази’н, а мага’зин. — Точно, у меня бабушка так говорит, — обрадовался Миронов. Антонина Ивановна погрозила ему указкой. — Теперь проверим, как вы усвоили материал. Достаньте двойные листки, а тетради с домашним заданием передайте по рядам. Маркин, ты что завертелся? Двойного листка нет? Вот я тебе двойку поставлю. Я когда сказала, чтобы все завели специальную тетрадь для контрольных? С задних парт пришла стопка тетрадей. Антон прибавил к ним свою и Лырской и передал вперед. Пока открывал учебник, Лырская успела надписать листок. Буквы выводила с открытым ртом, облизывала губы, повторяя языком округлые движения пера. Воспоминание о белке щемяще отозвалось в нем. Он повернулся так, чтоб ее не видеть. Контрольная была несложная. Подумаешь, расставить ударения: за’мок или замо’к. Уже половина упражнения была сделана, когда Лырская придвинулась и проскрипела: — Антон, у меня не получается. Он продолжал писать. — Антон, — опять позвала она. — Ну что? — вскинулся он. Антонина Ивановна, привлеченная шумом, оторвалась от домашних тетрадей и обвела класс строгим взглядом. Самое время поднять руку и сказать: «Антонина Ивановна, мне Лырская мешает. Рассадите нас, пожалуйста». Антонина Ивановна никаких нарушений не обнаружила и снова погрузилась в чтение. — Антон, — Ольга толкнула его локтем, вместо буквы «а» вышла нелепая загогулина. — Я тебе сейчас знаешь что сделаю, — вышел из себя он. — Ну Антоша… Его покоробило, что Лырская смотрит ему прямо в глаза своими блестящими наглыми глазенками. Не отводила, не прятала. До чего бессовестная! — Михеев, а твоя тетрадь? — спросила Антонина Ивановна. — И ее дома забыл, — отозвался Пашка. — Встань, когда с учителем разговариваешь. Почему сразу не сказал? — Я думал, успею сбегать… Я за ней и бежал… — Я тебе единицу ставлю! — прервала его Антонина Ивановна. — И не смей обманывать. Ты потому убегал, что задание не приготовил! Лырская тем временем переключилась на впереди сидящую Костину. Та, в отличие от Антона, сразу подняла руку. — Антонина Ивановна, а мне Лырская мешает. — Так, Лырская. иди-ка сюда, — Антонина Ивановна метнула грозный взгляд на первую парту, где отсутствовал болевший Смирнов. — Тут тебе хорошо будет. Михеев контрольной дописывать не стал. Сел демонстративно развалясь, листок скомкал и сунул в карту. Напрасно Ира его увещевала, он громко фыркал. — И за контрольную тебе единица. Убирайся из класса, — пресекла его выходки Антонина Ивановна. После русского все потянулись на физкультуру. Очень разумно чередовалось в расписании трудное с легким. Интересно, кто его составляет? Возможно, Антонина Ивановна. Но скорей всего, этим занимались в районо. Такой, должно быть, немолодой мужчина и костюме, в очках, с вкрадчивыми и спокойными манерами. Он все взвешивал, обдумывал, прикидывал — как сбалансировать долю отдыха и рабочие часы… Непростое дело. Поставь, например, физкультуру до русского — и что выйдет? Набегаешься, запыхаешься, вспотеешь — до ударений ли тут? А отучился — бегай, прыгай, резвись. Кончил дело — гуляй смело. Иногда целый день удавалось спланировать из предметов несложных, необременительных. Вторник Антон считал таким днем. Русский и две физкультуры… Но вторник содержал и свои специфические сложности. В частности, переодевание. Непослушные завязки на плавках. Шнурки на кедах. Колючая от крахмала, неуютная майка. Толкотня в раздевалке. Чуть опоздал — крючки заняты, одежду вешать некуда. Митя Орлов бочкам, бочком, с ранцем в руках, отыскивал свободное местечко. Откуда оно возьмется? — Антон, можно я на твое повешу? — Если удержится, — позволил Антон. Миронов привязался к Мите: — А ты просверли дырочку к девчонкам и посмотри: может, там места. Антон вышел в зал. После спертого воздуха тесной раздевалки сразу продрог. Огромные окна. Дует. Руки и ноги покрылись пупырышками гусиной кожи. Каждый согревался, как мог. Голышок взбирался но канату, цепко, по-обезьяньи обхватывал его ногами. Маркин и Миронов раскачивались на брусьях. Другие гоняли спичечный коробок, заменявший мяч. Вадик Молодцов, съежившись и стуча зубами, подпрыгивал у шведской стенки. — Поговорим сегодня со Славиком? — спросил он. Антонину Ивановну звали Антониной. Анатолия Дементьевича Дудко — Дударом. А Вячеслава Сергеевича — ласково, Славиком. И в других классах его любили. Антон один раз слышал, какая-то девчонка, правда, постарше, ему «ты» сказала. «Славик, а ты сегодня не будешь заставлять нас бегать?» Так пискляво это произнесла, что Антон, будь он на месте Славика, непременно бы ее отчитал. Но Славик улыбнулся. И улыбка у него красивая. И прическа ладная, короткая, с аккуратным пробором. Он ведь еще совсем недавно был футболистом. Антон спрашивал у папы, и тот вспомнил: действительно, играл такой защитник в «Торпедо». Из-за травмы ему пришлось покинуть большой спорт. Но занятия он частенько вел в футболке с буквой «Т» на левой стороне груди. Единственное, что не соответствовало в нем общепринятым представлениям о спортсменах, — курение. Поначалу Антона это озадачило, но, подумав, он понял. Не сложилась спортивная судьба, вот Славик и пытался заглушить болезненные воспоминания никотином. С сигаретой он выглядел еще более мужественно непреклонным, не сдавшимся. Славик и сам говорил, что надеется вернуться и команду. Только бы нога зажила. В зал он вошел, чуть прихрамывая. В светло-голубой облегающей олимпийке с красивым отложным воротником, по краю воротника и на манжетах — две беленькие полоски. На брюках — такие же лампасы. В руках классный журнал. Физорг Миронов доложил ему, кто отсутствует. Опять вылезла Костина. — А Михеев на первом уроке был, а сейчас нет. — Так, в чем дело? Где Михеев? — нахмурился Вячеслав Сергеевич. Антон не знал, как поступить. Товарища надо защищать. Но если Антон и сам считал его прогульщиком? — Его Антонина Ивановна удалила, — сказал Миронов. — Это она со своего урока его удалила. А на моем он должен присутствовать. — Вячеслав Сергеевич покачал головой. Напряженные у них с Михеевым были отношения. Началось с того, что Пашка, когда Славик отвернулся, полез на брусья и сорвался, разбил колено до крови. С тех пор Славик частенько на его примере вразумлял других. «Ты что, хочешь, как Михеев, разбиться?» Михеева это злило. И он Славику платил открытой неприязнью. Злопыхательствовал: «Нарочно хромым прикидывается. Его не за травму выгнали из команды. А вы, дураки, верите». Антона подобные наветы возмущали. Из-за них он с Пашкой ссорился. Да, еще один минус, который Антон в себе обнаружил, — неумение сплотить коллектив. Дружба у него складывалась с каждым из приятелей в отдельности. А водиться всем вместе и одновременно у них не получалось. С Вадиком, например, его объединяла мечта стать спортсменом. Вадика кто-то научил, что спорт развивает реакцию на быстроту. С Пашкой здорово гулять, он знает все закоулки. Зато ни с Пашкой, ни с Вадиком неинтересно разговаривать. Тут на первом месте Сережа, а потом Митя Орлов (его Антон ценил меньше из-за хилости). С Митей он обычно разговаривал насмешливо, все же Митя не был всесторонне развитой личностью. Часто, прямо на уроках, у Мити из носа начинила капать кровь. На физкультуре над Митей потешались так же, как на русском — над Вадиком. По когда Митя начинал рассказывать о Древнем Риме или Древней Греции и о порядках, которые там царили, о выдающихся людях, в особенности полководцах, — Антон слушал, затаив дыхание. Опять-таки Вадику и Пашке эти рассказы скучны. «А как же эти скалы сдвигаться могли? Они, что ли, па поверхности моря плавали?» — недоумевал Вадик. «Сцилла и Харибда? Ну это же миф, тут возможен вымысел», — терпеливо растолковывал Митя. Иной была реакция Пашки. Он внимательно выслушивал Митю, а затем презрительно, издевательски кривился: «Глупость. И зачем это надо? Вот мне обещали азбуку Морзе принести. Я ее выучу, будем на уроках перестукиваться». Спору нет, знание азбуки Морзе очень полезно. К примеру, попадешь в плен — как дать знать об этой своим? С помощью азбуки. Или забыл выучить урок, а тебя вызвали. А тебе раз — и тихо, незаметно отстукали подсказку. Азбука Морзе. Древний Рим, спорт… С каждым приятелем Антон находил лишь частичку общего. А настоящего, верного в преданного друга, с которым бы его интересы и взгляды совпадали полностью — такого друга, как ни печально, у него не было… Славик двинулся вдоль строя. Он тщательно следил за тем, чтобы форма соблюдалась: белые майки, белые трусы, белые носки. И полукеды. Намучились с ней… И белых трусов нигде в продаже не было, и маек. И носков. Но что характерно: все, и даже девчонки, которым еще сложней, у них не трусы, а коротенькие как бы шаровары с продетыми резиночками — все через месса оделись в белое. Вячеслав Сергеевич дал срок — месяц, сказал, через месяц не допустит до занятий и в году выведет двойку. Только насчет полукедов потом сделал послабление — для Антона тем более обидное, что он их достал. И бабушка с дедушкой включились в поиск. И знакомые родителей. И наконец, кто-то из папиного театра, уехав на гастроли, прислал полукеды из другого города. А Славик возьми да и разреши кеды, которыми забиты все магазины спорттоваров… Но это была единственная поблажка. Больше никаких отклонений от установленного порядка Славик не допускал и строго за них взыскивал. Все же случались нарушения. На этот риз Синичка и Ахмеджанова пришли в чешках, что категорически запрещалось. В Чехословакии их, наверно, принято носить вместо тапочек. Но для занятий физкультурой эта обувь категорически не годится: без шнурков, на тоненькой скользкой подошве. Можно упасть и расшибиться. «Как Михеев». Алеша Попович явился в черных трусах, к тому же длинных, по колено. Такие называют «семейными» — их и отец может носить, и старший брат… Всем троим Вячеслав Сергеевич велел сделать шаг вперед. Ахмеджанова — ее еще не успели ни о чем спросить — затрещала, что ей старые кеды жмут, а новые еще не купили. Черная перевитая коса — и что в косах красивого, змей напоминают, — раскачивалась, как канат, по которому лазал Голышок. Бантик внизу — чтоб ногами удобней отталкиваться. А Ира, негромко и стыдясь, объяснила, что в воскресенье ездила на дачу и коды забыла там. Щеки и шея залились розовым. Приятным, нежным цветом — не то, что у Лырской. — А с тобой что? — Вячеслав Сергеевич перевел взгляд на Поповича. — Мама не успела постирать, — прогундосил тот. — Мама не успела… — насмешливо повторил Вячеслав Сергеевич. Антон этого тоже не понимал. Как это — «не успела»? С его мамой такого не могло случиться. Ни разу она его не подводила. Знала: во вторник физкультура. И во вторник утром он получал маечку и трусы идеально чистыми, отутюженными… Предположим даже, у Поповичей большая семья и мать устраивает большие стирки. Все равно можно найти пять минут, чтобы постирать такую мелочь вне очереди. — Всех троих я удаляю с урока, — объявил Вячеслав Сергеевич. — Принесите дневники. Ахмеджанова в раздевалку побежала, нелепо, по-девчачьи выворачивал ноги. Ира шла медленно, понуро, а Попопич вышагивал вызывающе гордо, с выгнутой грудью. Петушок. Вслед ему понеслись насмешки. — Напра-а-во, — перекрыл их мощным голосом Славик, — Левое плечо вперед, по залу в обход марш! Они двинулись гуськом друг за другом. — Переходим на бег! Раз-два, раз-два… Затем Славик скомандовал разбиться в колонну по четыре человека и разомкнуться на расстояние вытянутой руки. Упражнения Антон выполнял добросовестно, показывал, как старается. Пусть Вячеслав Сергеевич видит. — Разминка закончена, — возвестил Славик. — Мальчики, принесите маты. Сегодня отрабатываем кувырки через голову. Показываю. Опустился перед матами на корточки, из такого положения стартуют бегуны на короткие дистанции, легко кувырнулся вперед. Гладко и отточенно вышла у него комбинация. — Внимание. Опираемся не на голову, а на шейные позвонки, иначе говоря, загривок, — Славик улыбнулся и похлопал себя сзади по шее. — А то можно растянуть связки. Еще раз показываю. В общем, ничего особенно трудного. Антон столько раз кувыркался дома, па диване. И ни разу ничего не растянул. — Ну, кто хочет попробовать? Я подстрахую. Антон бы и сделал шаг вперед, но боялся показаться нескромным, нарочито напомнить о себе. Пока он сомневался, вышел Миронов. Кувырок у него получился кривой, он чуть не скатился за маты, но Славик его подбодрил: — Молодец. А теперь давайте по очереди. Я страхую здесь, а ты, Миронов, встань с другой стороны. Сперва мальчики, потом девочки. Антон тоже чуть не выкатился за маты. А у Вадика получилось ничего, неплохо. Митя, конечно, всех развеселил: боялся. — Давай, давай, — настаивал Вячеслав Сергеевич. — А то на всю жизнь хлюпиком останешься. Митя перекувырнулся, упал на бок и смешно задрыгал ногой. Вячеслав Сергеевич пытался за эту ногу его перевернуть, не удалось. После звонка Вадик Антону сказал, что лично он идет, а уж Антон, если хочет, пусть ждет дальше. Антон сообразил: раз Вадик так решительно настроен, лучше к нему присоединиться. И согласился идти, пошел, только чуть приотстав, предоставлял Вадику самому начать разговор. Славик встретил их дружески, приветливо. — Ух вы мои золотые. Как дела? Как успехи? Я все помню, не думайте. Но приятелей своих никак застать не могу. И вечером звоню, и утром. Да сейчас не стоит я торопиться. На этот год запись уже закончена. А к весне я вас сам отведу. — А зимой они разве не занимаются? — спросил Антон, который от папы знал, что спортсмены тренируются круглый год. — Зимой? Ну, конечно, общефизической подготовкой… Зачем вам это? Лыжи, коньки… Еще ногу повредите… Как я… Уж лучше сразу на зеленое поле… Точно? — И подмигнул. — Спасибо, — начал благодарить Антон. Но Вадик, туповато пялясь на Славика, засомневался: — А весной вы тоже говорили, что поздно, Что у них с осени записывают… Славик снисходительно и терпеливо ждал, пока он закончит. И обратился уже к Антону, как к более понятливому. — Вы же помните, я тогда ногу долечивал. А потом у них правила приема изменились. Раньше с ОФП начинали, а теперь сначала смотрят, как кто играет. — А если мы не пройдем отбор? — Вадик задал вопрос, который и Антона волновал. Поэтому Антон, как бы извиняясь, посмотрел на Славика, а Вадика дернул за рукав, показывая, что призывает его к благоразумию. — Я же объясняю, я обо всем заранее договорюсь, — пританцовывая и поглядывая в окно, снова стал втолковывать Вадику Вячеслав Сергеевич, — Не умеете — научим. Ребята-то все свои. Я с ними в одной команде играл. — Значит, мы точно подходим? — успокоился Вадик. — Конечно. Вам обязательно спортом заниматься нужно. Вон, — Славик хлопнул Вадика по плечу, — у тебя шея, как у гуся, тонкая. Кажется, дотронься — переломится. Накачивать надо. В раздевалку уже набивались старшеклассники. Отзанимались трудными предметами — и тоже на физкультуру. Теперь их очередь. Антон быстро переоделся, улизнул от Вадика. Не терпелось узнать, пошел ли Пашка к разрушенному дому, и если пошел, увенчался ли его поиск успехом. Но привязался Митя, все еще бледный после пережитого испытания. — Я кое-что придумал. Мы будем делать для кошек домики. И они там будут жить семьями и выводить котят. — Знаешь, договорим завтра, — не дал развиться его фантазии Антон. — У меня сейчас дела. Счастливо, — и скорей зашагал прочь. Он помнил дом, про который говорил Михеев, — одноэтажный, из толстых черных бревен. Таких много в поселке па даче. Но и там уже появлялись кирпичные. Так что этому, полусгнившему, в городе подавно не место. Дом и прежде стоял на отшибе. Теперь знакомое место выглядело непривычно пустым, просторным. Если бы не разбросанные повсюду осколки красного кирпича, не холмы черной свежевырытой земли (пустырь пересекал настоящий глубокий ров), не ржавые гнутые балки, сложенные в сторонке, — и предположить было бы невозможно, что совеем недавно здесь жили люди, выходили вечером посидеть на лавочке, что на подоконниках стояли цветы в глиняных оранжевых горшочках… «Про балки надо запомнить, отметил Антон. Как будут собирать металлолом — привести сюда класс». Группки ребят человека по три-четыре орудовали лопатами и разных концах и без того основательно перекопанной площадки. Возле рва в одиночестве возился Пашка. Тоже где-то раздобыл лопату. Волосы слиплись от пота, щеки горели. — Говорил тебе, надо раньше, — буркнул он. — Тут из музея приезжали. Целая бригада. Вишь, какую ямищу выкопали. Еще пять монет нашли. И вон череп. Антон настороженно, вытянув шею, стал пробираться к белому пятну на краю рва, у основания темной пирамиды земли, которое он поначалу принял за обыкновенный булыжник. Череп был серовато-ржавый, с пустыми, бессмысленными глазницами, без нижней челюсти. Перламутрово поблескивали целенькие зубы верхней. — Неужели настоящий? — не поверил Антон. Пашка подошел, взял страшный остов головы в руки. Протянул Антону; — Потрогай, но бойся. Антон отпрянул. — Испугался! Ага. Я его завтра в школу хочу принести. То-то визгу будет. А что такого? Он гладкий, как камешек. — Почему его ученые не захватили? — попытался остудить Пашкин восторг Антон. — Сказали, не представляет интереса. — А скелета не было? Михеев пожал плечами. — Сгнил, наверно. У тебя умирал кто-нибудь? Ну, в семье — Нет, — сказал Антон. — А у меня дед в прошлом году умер. И когда могилу для него рыли, тоже, говорят, череп нашли. Антон представил дедушку — седого, склонившегося над книгой… Неужели такое возможно? Люди умирают, когда болеют или совсем старятся, а дедушка бодрый, молодцеватый… У мамы Антон как-то допытывался, не умрет ли она, и мама рассмеялась и сказала; умирают, если знают, что никому не нужны, а она нужна Антону. Вот когда он вырастет, станет взрослым, тогда она и подумает об этом. И значит, дедушка тоже не мог пока умереть — ведь он Антону нужен. — А отчего твой дедушка умер? — спросил Антон. — Не знаю, — пожал плечами Пашка. — Желтый весь сделался. И глаза, и лицо. Даже зубы. Так, желтый, в гробу и лежал. Они помолчали. Антон считал невежливым расспрашивать о пережитом горе. Пашка сам заторопился. — Хватит зря время терять. Поищем в другом месте. Оставив начатую неглубокую ямку, он перебежал на свободный, никем не тронутый участок и принялся остервенело вгрызаться в неподатливый грунт. Лопата, цепляя за самую душу, отвратительно скрежетала. — Ты бы поближе к рву шуровал, — вспомнил Антон понравившееся словцо. — Да ну, — отмахнулся Пашка, — там небось ничего не осталось. Копнув несколько раз, снова сменил место. Антон наблюдал за ним и заражался азартом поиска. Ему казалось, Пашка выбирает какие-то уж очень неудачные точки. Там, где кирпич, наверно, был фундамент. Не могли же монеты попасть между кирпичей? Разве только их специально замуровали. Обижало, что Пашка не предлагает и ему попытать счастья. Похоже, отупел от нетерпения и спешки, рыл механически, слепо. Пот проложил па грязном лбу противные белые бороздки. Ободки ноздрей запеклись черным. Изредка выглядывавшее из-за облаков солнце заливало пустырь желтым, ощутимо теплым светом. Погода начинала разгуливаться. Наконец Пашка выдохся. С усилием распрямил затекшую спину, наклонил черенок лопаты Антону. Сам принялся дуть на ладони. — Ух ты, мозолей… Кровяных… Бугорок этот Антон облюбовал сразу, как пришел. Гладенький, покатый, он едва приметно выдавался над ровной, в общем, поверхностью не перепаханного еще островка. Металлическое сердечко легко вошло в землю. Мягкую, податливую, с гнилушками. Наверно, светятся в темноте. Антон лопнул всего раз пять, и вдруг в глубине блеснуло так, что перехватило дыхание. Он проворно опустился ни колени, разгреб руками мелкие комочки… Воздух будто отхлынул из легких, застопорился в горле и неожиданно вырвался ликующим криком: — Есть! Тяжелая, сверкающая свежей царапинкой монета с выпуклым профилем дамы в пышных буклях пахла землей я еще чем-то кисловато-несвежим. Антон прочитал: «Императрица Всероссийская Елизавета Петровна». По краям серебро взялось зеленью. — Повезло, — деловито сказал Пашка. Сбежались ребята. Монета переходила из рук в руки. Антон с беспокойством наблюдал за се перемещением. Он никого не знал, еще заначат. Но вернули. Опустил ее в карман брюк. Она приятно и ощутимо оттягивала его. Потом, дома, можно будет как следует рассмотреть. Он бы убежал, да неудобно оставлять Пашку. — Может, поменяемся? — предложил один из парней. Антон мотнул головой, — разговаривать оп еще не мог, воздух по-прежнему стоял в горле. Пашка снова схватился за лопату и приналег на нее с удвоенной энергией. Опять в стороне от бугорка. Ребята разбрелись по своим наделам. — Хочешь, я покопаю, а если еще найду, отдам тебе, — заставил себя преодолеть немоту Антон. Он изо всех сил желал Пашке удачи. Ведь Пашка позвал его сюда. — Ну вот еще, — хмыкнул тот. Антон послонялся по пустырю. Его удача многих подхлестнула. Комья земли так и летели из воронок. Но счастье никому но улыбалось. Антон сказал Пашке: — Ты не сердись, мне пора. — Кто тебя держит? Иди. Видно, мозоль лопнула, кривился при каждом движении. Медленно и как бы виновато Антон покинул арену кипевших страстей. А едва свернул за дом, где его уже не могли видеть оставшиеся землерои — припустил во весь дух. Пробежав квартал, остановился, достал монету. Все-таки умели цари нагнать страху! На обратной стороне двуглавый орел. Вдвойне, значит, свирепый. Мало того, из обоих клювов тянутся длинные змеиные жала. Еще и ядовитый. Ни папы, ни мамы опять не было. Он бросил портфель и, зажав монету в кулаке, полетел к дедушке. Тот сидел за обеденным столом и открывал консервным ножом банку шпрот. Горело электричество, хотя на улице еще не темнело. Пахло сдобно. Точно — посреди стола накрытый салфеткой пирог. Приемник играл что-то заунывное. — Антон, — произнес дедушка. — Сегодня у нас гости. — А кто? — Дормидонтовы. Лучше бы кто-нибудь другой. Дормидонтовых Антон побаивался. Ну, да ничего. — А я монету нашел, — выпалил он. — Какую монету? — Дедушка подковырнул и приподнял острием ножа консервную крышку — желтый, как солнце, кружок с волнистыми краями… Вот еще загадка, которую никто не мог объяснить: как запаивают эти банки? — Серебряную! Старинную! Антон на ладони протянул дедушке позеленевшее сокровище, вновь ощутив приятную, основательную его тяжесть. — Ну-ка, ну-ка, — дедушка взял монету, приблизил к глазам. — Очень любопытно. А что это здесь написано? «Монета ценою один рубль…» Направился к письменному столу и достал из замшевого чехольчика лупу с деревянной ручкой. Антон с приятным пощекотыванием в груди наблюдал за ним. — Где, ты говоришь, этот дом находился? Антон объяснил. — А, — определил дедушка, — прекрасно знаю это место. Неподалеку мой товарищ Щекин-Кротов жил. Не думаю, чтоб это был клад. Скорее всего, имевшие тогда хождение деньги случайно провалились в щели, закатывались под пол. Этим, кстати, и объясняется, что их не в одном месте находят, а в разных. — Он через лупу изучал монету. — Уверен, в историческом музее мы бы увидели такие… Антон и в музей согласен был пойти. Еще бы, посмотреть на такую же, как у него, ценность. Выходит, он — обладатель музейной редкости. Сам добыл, раскопал. — А знаешь, кто такая императрица Елизавета? — спросил дедушка. — Это дочь Петра Великого. Ее царствование, увы, не отмечено какими-либо прогрессивными переменами. Она была довольно пустая женщина. На, держи, — как бы подчеркивая: большого внимания императрица не заслуживает — дедушка возвратил монету. Антону стало обидно, что ценность его находки поставлена в зависимость от личных качеств царицы. — Но ведь это серебро? — попытался отстоять справедливость он. — Конечно, — согласился дедушка, — тогда любили роскошь, блеск нарядов… Устраивали балы, которые стоили больших средств… — А тогда в музее эти монеты почему? — Ну, их не так много сохранилось. Кстати, — вспомнил дедушка, — я для тебя книжку приготовил. Иди сюда, — и поманил его к дивану, па валике которого лежал здоровенный том со множеством бумажных закладок, — Ты спрашивал, откуда появилось название нашего переулка. Сел, переложил том на колени. Антон устроился рядом. — Сначала посмотри картинку. Улицу эту ты, несомненно, знаешь. Улицу Антон действительно узнал. Та, на которую Пашка звал его искать деньги. — Названа она в честь видного ученого-географа, путешественника, — стал рассказывать дедушка. — А наш переулок — в память об одном из его сподвижников. Тот дом, которым ты интересовался, раньше занимал мелкий чайный фабрикант с совершенно другой фамилией. Насколько мне известно, потомки его здесь уже не жили. — Оттуда никто не выходит. И ворота не открываются, — сказал Антон. — Так, может, он просто заколочен? Поразительно: как дедушка — при ого опыте и познаниях — не умел отличить основное от второстепенного. И чайный фабрикант, и сподвижник географа-путешественника лишь проясняют ситуацию с Германом. Если фабрикант — не потомок сподвижника, то и Герман к названию переулка отношения не имеет. Но это так, попутные сведения. Главное же то, что дом только по видимости необитаем, а на самом деле в нем живут. Разве не странно? Об этом и надо задумываться. Но именно эту информацию дедушка пропускает мимо ушей, отмахивается от нее при помощи самого неподходящего объяснения. Да если бы дом был «просто заколочен», туда бы уже миллион раз слазали. И все выяснили. Может быть, стоит рассказать про лохматого медведя или бульдогов? Вряд ли это имеет смысл. Тем более не поверит. — Я пойду, — поднялся Антон. Беседа с дедушкой зашла в тупик, и ему не терпелось показать монету во дворе. Это им не чертов палец. — И еще… — удержал его дедушка. Перелистав книгу, достал лежавшую между страниц фотографию женщины в длинном платье. — Знаешь, кто это? — Нет, — сказал Антон. — Баба Лена! Антона, уже пятившегося к двери, невольно потянуло обратно. Дедушка любовался фотографией с нежностью. На фоне как бы бархатного занавеса — красивая, молодая незнакомка. Волосы густые, черные. — Все мы такими были, — вздохнул дедушка. Вошла баба Таня, и дедушка фотографию поспешно пихнул между страниц, а том захлопнул. — Ну ладно, это я так. Вспомнилось. Иди, бегай, гуляй, — сказал он. К заборчику палисадника жалась тепло укутанная, несмотря на солнышко, Полина. К ней подступали Борька. Юлька и Минька. Появление Антона они восприняли как прибытие свежих сил. — Ты послушай, послушай, — захлебываясь яростью, с ходу начала натравливать его на Полину Юлька. — Она говорит, из опавших листьев потом вырастают деревья. — Я не говоила. что выастают, — отчаянно сопротивлялась Полина, — Я говоила, листья становятся пеегноем и удобением… — Удобением, — передразнил ее Минька. — Да, мне мама ассказывала. — Твоя мама… — с издевкой начал Борька. — Я тебя удаю, — стараясь их перекричать, пригрозила Полина. — Или отца позову. — У твоего отца пистолет фальшивый. Из фанеры. — Непавда. — Правда! — А мы дядю Володю позовем, — не отступал Борька. — Он жирный. Он как твоему отцу даст — тот на крышу улетит. Дядя Володя — Борькин сосед по квартире — был грузный, ходил тяжело, носил белые рубашки и большой портфель. Антона удивляло, что Борька похваляется его силой: ведь неповоротливый, живот, как обвислый воздушный шар; но главное, уже немолодой. Надо было заступиться за Полину. Но они сами изменили тактику. — А смотри, укуталась-то, — нашел еще одно уязвимое место для издевки Минька. — Я болела, — стала доказывать Полина. — И сейчас, небось, болеешь, — вмешалась Юлька. — Еще нас заразишь. Сидела бы дома. — Ты сама меня позвала, — не выдержав явной несправедливости, заплакала Полина. В слезах ушла. — Пожалуется, — забеспокоился Минька. Глазки его бегали. — Пойду, что ли, домой. — Тети Жанны дома нет. А ты трус, — бросила Юлька. — Сама ты знаешь кто? И, притворившись оскорбленным, зашагал к флигельку. А Юлька специально встала под Полинины открытые окна, в расчете на то, что беглянка, может быть, ее услышит. Непримиримости в Юльке не убавлялось. — Она говорит, у них дома ни копейки нет. Ведь не может так быть? Копейка-то обязательно найдется. Презрительно сжала губы, показывая, что по-прежнему считает себя правой. — Конечно, найдется, — поддержал ее Борька. Окна оставались пустыми. Но подкрасться к ним можно и незаметно. Встать за занавеской… — Копейка не считается, — иступил в спор Антон голосом совершенно безразличным, И лицо тоже сделал безразличное, отсутствующее. — Когда так говорят, имеют ввиду, что в принципе денег нет. А если поискать, то можно и три копейки найти. И даже рубль. Моя мама часто говорит: «Нет ни копейки». А в кошельке у нее я два рубля видел. — Твоя мать имеет право так говорить, — сказала Юлька. И хотя Антону, вернее его маме было отдано предпочтение, слова эти задели. И что его потянуло влезать в чужое препирательство? Опять ему же и досталось. — А Полинкина нет. Они недавно пианино купили. Чтоб дочка их, Полиночка, играть училась. Юлька изобразила, как Полина присаживается и музицирует, и схватилась за живот. — Ой, не могу, кикимора эта музыке учиться будет… Если бы Полина это услыхала, вряд ли она сумела бы сдержаться. Наверняка выглянула бы, чтоб ответить обидчице. Значит, не подслушивала, сидела в другой комнате или на кухне. Антон не хотел Продолжении разговора. И настроение хвалиться монетой тоже пропало… Ну их… Да они всей значимости находки и не смогли бы осознать. Отправился домой. В коридоре стоял свежий запах табачного дыма. Антон замер, а затем пробежал к закутку. Дверь в комнату была распахнута. Папа лежал на тахте, вытянув ноги в коричневых, измазанных грязью ботинках. Над ним стояла баба Таня. — Надо иметь мужество, — говорила она. — Уйди, — невнятно просил папа. Он был здорово небрит, и к запаху табака примешивался тот самый, отвратительный, который Антон терпеть не мог. Правда, сейчас не слишком резкий. Папа его не сразу заметил. А увидев, протянул к нему руки. — Антон! Я соскучился по тебе. Сел, неловко откинул волосы со лба. Глаза воспалены, пальцы беспрестанно двигались. — Антон, пойдем, — строго сказала бабушка. Папа будто позабыл о них. Достал папиросы, размашисто чиркнул спичкой о коробок и закурил. Дым поплыл по комнате, сизыми разводами. — Антон! — бабушка вышла и остановилась за порогом, поторапливая его своим суровым видом. — Ты так долго пропадал, — сказал Антон. — Видишь ли, — папа говорил медленно, трудно, — Я сейчас очень занят. Но совсем скоро я освобожусь, и тогда мы пойдем в зоомагазин. И в кино. Бабушка не дождалась, ушла. — А я монету нашел, — робея от мысли, что папа может посчитать его хвастуном, вымолвил Антон. — Что? Под немигающим взглядом папы Антон чувствовал себя неуверенно. Сейчас он папу даже побаивался. — Вот. Это Елизавета, дочь Петра Первого. Получив монету, папа низко над ней склонился. — Елизавета? Да, правильно. Ты хорошо учишься. — Чистое серебро, — сказал Антон. — Молодец. Молодец. — Там и другие находили, — чтоб уж не слишком выпячивать твои заслуги, отметил Антон. — Но очень немного. Дедушка говорит, их вообще мало сохранилось. Даже в музее они представлены. Папа сидел задумавшись и. казалось, Антона не слышал. Вдруг оп очнулся. — Знаешь что? Я могу ее показать своему другу. Оп дока в этих вопросах. Я как раз скоро должен с ним увидеться. Вечером. Хочешь, а? Честно говоря. Антону не хотелось. Он не успел еще привыкнуть к находке, почувствовать себя хозяином. Но лестно, что папу так заинтересовали его дела. К тому же если вдуматься, и ждать недолго — до вечера. — А ему нельзя позвонить, твоему другу? — осенило Антона. — Нет, — прямо глядя ему в глаза своими покрасневшими глазами, сказал папа. — Знаешь, как называются коллекционеры монет? Нумизматы. Он очень известный нумизмат. — Ну, возьми, — с тревожной болью отрывая от себя монету, разрешил Антон. — Только ты ее точно вечером принесешь? Папа приподнял и уронил руки как бы говоря: о чем речь? И начал подниматься. Покрывало потянулось за ним, сползло… В закутке надел пальто, обмотал шею старым красным шарфом. Антон проводил его до прихожей. Чтобы как-то отвлечься, развеять неприятное беспокойство, которое не исчезало, навестил бабу Лену. Она дремала. Седые волосы разметались по подушке, под кофточкой проступали острые ключицы. В окна били солнечные лучи — толстые, как ржавые балки, которые Антон видел на пустыре. Внутри лучей роилось огромное количество пылинок. Проплывали фрегаты и линкоры, сновали мелкие лодочки… Антон любил наблюдать за мельтешением пыли, хотя и сознавал: ничего хорошего в нем нет. И мама, когда переезжали па дачу, твердила: «Условия там не очень, но все лучше, чем городской пылью дышать». И дедушка постоянно говорил, что комнату надо чаще проветривать. Беда в том, что вредная эта пыль забивает легкие. Антон представлял, как постепенно, с течением времени, они, будто два мешочка, заполняются, заполняются — и вот уже воздуху просто негде помещаться… Пока у него пыли на донышке, он маленький, но если уже сейчас, не принять все необходимые меры… Когда Антон вспоминал о таящейся в воздухе угрозе, то задерживал дыхание, старался дышать пореже и через стиснутые зубы — все-таки дополнительная преграда. Но что толку! Постоянно так жить невозможно. Он мечтал о машине, которую наверняка скоро изобретут, просто глупо ее не изобрести, — фильтровальную машину. Пропустит через нее всю атмосферу, и уж тогда людям можно быть спокойным за свои легкие… Завернул к дедушке. Баба Таня успела переодеться в цветастое летнее платье, мама совсем недавно его сшила. Дедушка вместо кремовой сорочки надел белую и повязал новый галстук — темно-синий в голубой ромбик. — А папа ушел, — сообщил Антон. И монету мою унес. Дедушка с бабушкой переглянулись. — Ты отдал папе монету? — спросила бабушка Таня. — Ну да, — сказал Антон. — Он хочет показать ее нумизмату. — А знаешь, я помню монеты в полкопейки, — оживился дедушка. — Были и в четверть, — подхватила баба Таня. — Так на монете и написано: одна четвертая копейки. Дробью… — И что на такие деньги можно было купить? — заинтересовался Антон. — Ну конечно, немного… Все же Антона это удивило. Зачем выпускать монету в пол или четверть копейки, когда можно просто-напросто разрубить копейку пополам и, соответственно, на четыре, части. Вот и будет всем понятно, а главное, наглядно. В дверь позвонили. Дедушка с бабушкой пошли встречать гостей. Антон тоже выглянул. Дормидонтов — высокий, худой, в очках с темно-фиолетовыми стеклами, раздевался в прихожей. Гортанный его голос разносился далеко по квартире. — Доехали почти без приключений. Только в метро вышел конфуз, едва не опоздали выйти. Ступая неуверенно, двинулся по коридору. Его поддерживала жена. От обоих даже на расстоянии пахло лекарствами. В свободной руке Дормидонтов нес фигурный футлярчик со скрипкой. Когда-то Евгений Борисович служил инженером. Побаливали глаза, он не обращал внимания. И однажды утром проснулся слепым. Глаукома, вот как называлась болезнь, лишившая его зрения. Название звучало ужасно. «Если у тебя начнут побаливать глаза, — поднимая вверх указательный палец, наставлял Антона дедушка, — немедленно надо сказать старшим. И идти к врачу». Антон об этом все время помнил. Еще он тщательно следил, не появляются ли у него седые волосы. Однажды мама, рассказывая заказчице про Дормидонтова и историю его слепоты, многозначительно прибавила: «И кроме того, в молодости он седел». Последнее слово она произнесла особенно зловеще. Остатки волос у Дормидонтова действительно были седыми. Видно, ранняя седина сопутствует глаукоме, сообразил Антон. И с тех пор нет-нет да и устраивал инспекцию своей шевелюре. Скрипку положили па диван. Дедушка подвел Антона к Дормидонтовым. Старушка ласково погладила Антона по голове, а слепец резко выкинул вперед твердую холодную руку, стиснул его пальцы. — О, крепкая ручонка! Дедушка при помощи бамбуковой палочки задернул занавески. Люстра, светившая обычно вполовину своих возможностей, тремя лампочками, зажглась всеми шестью. Стеклянные трубочки, окружавшие лампы как бы бахромой, празднично заискрились. — Ну что, прямо будем садиться? — сказал дедушка. — Да, все готово, — поддержала его баба Таня. Дедушка и бабушка заняли обычные места. Антона отправили за дальний конец стола — спиной к окнам. Дормидонтовы устроились напротив дедушки, возле пианино. Евгений Борисович снял страшные очки. За ними скрывались серые, влажные и. казалось Антону, затвердевшие в неподвижности глаза. Как жить, если совершенно ничего не видишь? Антон даже подумать о таком страшился. Справиться с едой Евгению Борисовичу помогала жена. Порезала ветчину и направляла вилку. А пирог с капустой он, похоже, так и не распробовал: начинка сыпалась на тарелку, на скатерть, ему на брюки. — Какие новости в обществе? спросила бабушка. Она и Дормидонтов были членами общества слепых. Странной, по мнению Антона, организации. Довольно часто от общества устраивались экскурсии за город — на автобусах и пароходах. Ездили бабушка с дедушкой (который членом общества не был), ездили Дормидонтовы. Тут и таилось противоречие: зачем Дормидонтову и другим, которые ничего не видят, экскурсии? А с другой стороны, как бабушка, которая и шьет, и читает, могла записаться в это общество? Например, баба Лена, а она видит гораздо хуже бабы Тани, членом общества не являлась… А может быть, слепых специально перемежали зрячими? А то приходят все в черных очках, с палками… И осуждают всякие вопросы, не видя друг друга… Они ведь даже не знают, кто как выглядит. Зрячие им рассказывают. — Как дела у вашего сына? — в свою очередь поинтересовался Дормидонтов. — Все в порядке, благодарю вас, — ответил дедушка. — Ему поручили очень интересную постановку, — прибавила бабушка. — Одно время вы говорили, у него неприятности с дирекцией, — монотонно, на одной ноте, продолжал Дормидонтов. Дедушка едва заметно, краешком взгляда коснулся бабы Тани. — Творческая жизнь ведь очень непостоянна. Сегодня одно, завтра другое. Но сейчас все, слава богу, благополучно. — И без всякого перехода объявил: — А знаете, Антон сегодня предпринял настоящие археологические раскопки. И добыл интереснейшую монету. Неподалеку от нас снесли дом. Там, где прежде стоял монастырь. И ребята предприняли розыск древней утвари. — Ну да, правильно, — звонко хлопнул себя ладонью но лбу Дормидонтов. — Конечно, там могут быть интересные захоронения, клады… — Верно, там и череп нашли, — услышав про захоронения, решился оказать Антон. — Его ученые не взяли, он там валяется… За столом воцарилась тишина. Возможно, ему не поверили? — Зубы у него перламутровые, — для убедительности привел он запомнившуюся подробность. — Ну какими после этого могут вырасти дети! — тоненько воскликнула жена Дормидонтова. — Хорошо, хорошо, — будто обжегшись, хотя ничего горячего на столе не было, уронил вилку в тарелку дедушка. — Чай, наверно, попьем позже? А сейчас поиграем? Стали двигать стулья, жена Дормидонтова отомкнула фигурный футляр, обитый изнутри бордовым бархатом, и подала мужу скрипку. Дедушка сел к пианино, откинул крышку. Пальцы его пропутешествовали из конца в конец клавиатуры, от раскатистых басовых нот до слабенького щебетанья даже не птиц — птенцов. При этом дедушка нажимал на медную педаль внизу инструмента и был как бы шофером, вел черную машину пианино. — Хорошо настроено, — заметил Дормидонтов. Сам он прилаживал скрипку под чисто выбритым, собравшимся складочками подбородком. Скрипка была темно-рыжая, лакированная, благородно поблескивала. Особенно нравился Антону резной завиток в том месте, откуда торчали винтики-регуляторы натяжения струн. — Настройщик был совсем недавно, — отозвался дедушка, настойчиво ударяя пальцами по одной слабенько звучащей клавише. — Между прочим, любопытная фамилия. Милославский — Не родственник Петра Сергеевича? — спросила жена Дормидонтова. Ей опять не ответили. Дормидонтов наконец приладил скрипку и смычком протяжно пиликнул два раза. — Готовы? — наконец добившись от упрямой клавиши нужного звучания, спросил дедушка. — Да, — переставая двигать шеей, ответил Дормидонтов Дедушка начал. Весело зазвучали первые чистые нотки, похожие на перестук весенней капели или на звон ложечек в чашках. Однако, не давая им разойтись, жалобно заскулила скрипка. Дормидонтов елозил по ней подбородком, голова и руки его начали мелко дрожать. Мелодия набирала силу, звучала громче. Это уже был ветер, несущийся над полем, плутающий в кронах деревьев. Антон увидел, как наполнились беспомощные глаза Дормидонтова слезами, и почувствовал, что сам вот-вот заплачет. Он все понимал. Дормидонтов был мужественным человеком, не жаловался на горести. Только скрипке он поверял свои переживания. Но дедушка не позволял им уж очень-то страдать. То и дело весенние бодрые нотки перекрывали печальные всхлипы. Дедушка как бы доказывал, что в жизни не так все грустно, и это было очень благородно с его стороны. В конце концов он переубедил Дормидонтова, и вместе они заиграли быстро-быстро и весело. Они закончили вместе, на звенящей радостной ноте, и дедушка, улыбаясь, повернулся лицом к столу. Дормидонтов отдал жене скрипку и промокал носовым платком лоб. Он тоже улыбался, хотя на щеках у него еще поблескивали бороздки слез. — Прекрасно, — мечтательно прижмуриваясь, выдохнула бабушка. И тут Антон явственно различил шаги в коридоре. По тому, как настороженно замерли дедушка с бабушкой, он понял: они их тоже услышали. — Можно выйти из-за стола? — спросил Антон. — Нет, — сказал дедушка. — Мы еще что-нибудь сыграем. — Дмитрий Антонович, я чуть-чуть отдохну, — попросил Дормидонтов. — Конечно, конечно, — успокоил его дедушка. Через некоторое время он поднялся и, сказав, что оставляет их на секундочку, вышел. Вернулся с лицом раздосадованным и озабоченным. Тут же оживленно заговорил, обращаясь к Евгению Борисовичу, и выражение озабоченности исчезло. Антон подождал минутку и скользнул к двери. — Ты куда? — окликнула его бабушка. — Я сейчас, — отозвался он. Папа снова лежал на тахте. В воздухе плавал дым. — Антон… Антоша… — папа зашевелился. Пружины издали стон. — Ты принес монету? — спросил Антон. Папа замер, вспоминая. Потом сделал попытку приподняться и смахнул на пол пачку «Беломора», из нее на паркет высыпался рыжий табак. — Ты принес?.. — срывающимся голосом повторил Антон. — Антоша… — запах чувствовался сильнее, чем днем. — Монету пришлось оставить до завтра… — Ты обещал! — выкрикнул Антон. — Я хочу, чтобы ты принес ее сейчас. Папа закатил глаза — неприятно блеснули белки, — пробормотал что-то и откинулся на подушки. Задерживая дыхание, Антон начал трясти его за лацканы пиджака. — Я хочу, чтоб ты пошел туда немедленно! — Да, — папа всхрапнул и тотчас пробудился. Недоуменно посмотрел на Антона, поверх него. — Да. Я немедленно пойду. Немедленно. — Он снова сделал попытку встать и опять откинулся назад. Перекатился на бок. Антон не мог видеть его бестолкового барахтанья. Вошли дедушка с бабушкой. — Папе нужно отдохнуть, — заговорил дедушка. — Пусть он поспит. И выключил в комнате свет. — Он не принес монету, — твердил Антон, пытаясь унять дрожь и стискивая для этого зубы. — Папа проснется, и мы поговорим, — обещал дедушка. Па столе уже выстроились чашки, появился чайник под толстым ватным колпаком. В вазочках светилось варенье: желтое яблочное и вишневое. В центре, как говорила бабушка, румянились (на деле они были под цвет скрипки) два сладких пирога: один — в чешуйках тонко порезанных яблок и перехваченный сверху сеточкой из теста, чем напоминал калитку Германа, другой, с повидлом, — гладкий и темный, как поверхность пруда, на ней цветочки из теста… Жена кормила Дормидонтова грушей. — А что, Костя к нам не выйдет? — спросила она. — Может быть, попозже. Он очень устал и прилег, — сказал дедушка. Бабушка передала Антону вазу с фруктами. Антон был ей благодарен, но лучше бы они что-нибудь предприняли: разбудили его, растолкали или сами разыскали этого нумизмата. Позвонили ему, что ли? Или пусть бы мама скорей пришла! Персик, который он выбрал, оказался червивым. Червь выполз на тарелку — противный, розоватый, объевшийся сладкой мякоти. Антон устроил ему целый городок: сливовые косточки, башня из огрызка яблока… Червь ползал по лабиринтам, ища спокойного, уютного местечка, где бы он мог жить, как прежде, беззаботно. Наконец Дормидонтовы стали прощаться. — Я провожу вас, — вызвался дедушка. — До метро. Антон, — сказал он, — отправляйся делать уроки. Вернусь, и поговорим. В мастерской, куда бабушка принесла из комнаты его портфель, было прохладно. Антон чувствовал, как разгоряченная голова остывает. Бабушка освободила столик от банок с кистями. — Хочешь, я с тобой посижу? Он отказался. Постоял перед зимним пейзажем. Вечером картина не казалась воздушной и легкой, потемнела, будто снег набряк влагой, начал подтаивать. Он выучил уроки — только тут пришла мама. Устало опустилась на кушетку. — Антон, может, ляжешь здесь? Смотри, какой свежий воздух. — Не хочу, — заупрямился он. У него созрел план: папа давно спит, значит, вот-вот проснется. Тут ему и надо обо всем напомнить. А остаться в мастерской — наверняка упустить момент. — Что за монету он у тебя взял? — спросила мама. — Да так, — буркнул Антон. — Дедушка обещал с ним поговорить. Мама довольно долго смотрела на него пустым отсутствующим взглядом. — Давай отложим этот разговор, — наконец произнесла она, — Утро вечера мудреней. И дедушки еще нет. Иди, пожелай бабушкам доброй ночи. А завтра все образуется. Баба Лена раскладывала пасьянс. Короли, валеты, дамы — все на одно лицо — заученно улыбались с картинок. В карты играть нехорошо, это Антон твердо усвоил. А пасьянс раскладывать можно. Потому что пасьянс — не игра, а простое загадывание, такое же как когда оказался между людьми с одинаковыми именами, или когда, заранее не договорившись, вдруг произносишь одновременна с кем-нибудь одно и то же слово. Тут первым надо успеть крикнуть: «Когда мое желание сбудется?» и схватиться за что-нибудь черное. — Какая славная была музыка. Правда, Антоша? Тебе понравилось? И скрипка, и пианино… Это Дормидонтовы приходили? Я слушала и наслаждалась, — отвлеклась от карт бабушка. — А как, по-твоему, папа — честный? — спросил он. — Ты что? Ты почему об этом говоришь? — всполошилась баба Лена. Антон не мог остановиться. — Ну, ты знаешь, он у меня взял монету. Ну, которую я нашел. И обещал принести вечером. А пришел и говорит: утром. Баба Лена одной картой, будто скребком снегоочистительной машины, собрала остальные и сложила их вместе. — Может быть, специалисту действительно нужно время? Про папу нехорошо так думать, — заключила она. Из кухни доносились громкие голоса мамы и бабы Тани. — Да, я портниха, — говорила мама. — Что же делать, кому-то надо быть портнихами. Возможно, я не все понимаю так, как вы… — Вы прекрасно знаете, что я не это имею в виду, — отвечала бабушка, — Вам надо побольше бывать дома, а но пропадать неизвестно где, вот что я хотела сказать. — Вам известно, где я пропадаю. Бы сами вчера пропадали целый день, потому что не могли найти этот материал. Узнайте у своего сына, куда он его дел, и я буду' сидеть дома. Антону почудилось, кто-то из них направился к прихожей, и он шмыгнул в туалет. — Ты скоро угомонишься? — крикнула вдогонку мама. В комнате, как она и предупреждала, было душно, запах стоял тяжелый, невыносимый. Мама включила настольный свет, достала из сумки толстую растрепанную книгу. — А в мастерской, конечно, хорошо, — попытался развеять мамино плохое настроение Антон. — Лучше б нам ее совсем не получать! — в сердцах вырвалось у мамы. Она шумно переворачивала страницы, словно забыв, что он может уснуть только в тишине. Ее тень на обоях беспокойно покачивалась. Антон боялся пошевелиться, чтобы еще больше маму не рассердить. Папа затих, шумное дыхание его прервалось. Загудели пружины. Антон напряг слух. Если нала проснулся, надо, несмотря на уговор с мамой, встать и повторить, чтобы он шел за монетой. Вдруг взвинченно заговорила мама: — Послушай, ты понимаешь меня? Ты можешь понять, что я скажу? Папа неопределенно помычал, как бы рассуждая сам с собой, встал и сделал по направлению к ней несколько шагов. Он оперся о спинку свободного стула, и его тень совершенно заслонила мамину — Я обегала сегодня все магазины, такого материала нигде нет… Будет ужасная неприятность… Ты обещал. Ты был там? Был? Скажи! — Я ходил насчет работы, — глухо ответил папа. — Врешь, — мама свистяще хлестанула его словом, которое Антону запрещалось употреблять. — Ну-у-а. — выдохнул папа что-то такое, чего Антон не разобрал, хотя жадно ловил каждый звук оттуда, из-за спинки своей кровати, завешенной от света полотенцем. Рискуя быть разоблаченным, он даже приподнял голову, чтобы не мешал шорох подушки. — Где ты был? — видно, она тряхнула папу за плечи: тени колыхнулись, монетки или ключи звякнули в карманах папиного пиджака. — Оставь. Этим не поможешь, — сказал папа лениво, может быть, опять засыпая. — Врешь. Все время врешь, — шепотом, но отчаянно, Антон едва не вскочил, чтобы утешить ее, всхлипнула мама. — Посмотри, в кого ты превратился. Посмотри! Дать тебе зеркало? Папа не ответил. — Ну скажи, скажи. Ты отдаешь отчет в своих поступках? Куда ты дел эту несчастную монету? — Она у моего друга, нумизмата, — сослался па уже известные данные папа. — У того же, кому ты отнес материал? Раздался грохот. Антон вздрогнул, но сообразил: упала мамина книга. Какое-то время они молчали. Поскрипывали стулья, сопел отец. — Пойми, неприятности бывают у всех, — зашептала мама мягче, так она увещевала Антона, если не хотела, чтоб он на нее обиделся. — Бывают и проходят. Все дело в том, как ты сам к ним относишься. Если мужественно — они отступают. Если ни поддаешься — они подчинят. То, что с тобой происходит, — страшно. Одумайся. Тебя с удовольствием возьмут в любой коллектив. Ее бормотание сменили неясные звуки, затем превратившиеся во всхлипывания. Папина тень отклонилась, и стало видно, что мамина вздрагивает. — Ты обманываешь всех. Всех. Даже собственного ребенка. Жалость к маме захлестывала. Сердце колотилось гулко, как после бега на уроках физкультуры. Странно, родители но слышали этого стука. — Ведь ты не сможешь остановиться Ты уже не можешь остановиться. — Господи, — неожиданно ясным, с едва заметной хрипотцой голосом произнес папа. — Господи, ну раз я вру, значит, это лучше, чем сказать правду. Антон замер. Вероятно, он что-то не так услышал. «Раз я вру, значит, это лучше, чем сказать правду»? Да, скорее всего, он не так понял. Или папа неверно выразился? Он, наверно, вот что имел в виду: «Неужели ты думаешь, врать лучше, чем сказать правду?» — Я уйду, — решительно сказала мама. — Я не пугаю тебя. — Куда? — засмеялся отец. — Ты прав. У меня в этом городе никого нет. Я уеду. Уеду к родным. Папа зарычал, как зверь, но это он откашливался. — Ты не был там, — шепотом закричала мама. — Лида, — сказал папа. — Все отвратительно. Я верил этим людям. И я отвратителен теперь сам себе. Мне не нужен другой коллектив. Я сам себе не нужен. С грохотом полетел стул. Выходи, папа ударился плечом о косяк. В закутке щелкнул выключатель. Под дверью загорелась щелочка света. — Антон, ты спишь? — спросила мама. Он не ответил. СРЕДА Мама разбудила его, накормила завтраком. Пока оп ел, сидела напротив и, зябко кутаясь в старенький шерстяной платок, ласково улыбалась. Антон исподтишка к ней приглядывался, изучал ее бледное лицо, словно бы истончившиеся за ночь губы и брови. Работал репродуктор. — Большой успех советских артистов в Бухаресте, — объявлял диктор и вел рассказ об удачных гастролях балета Большого театра. Мама помогла Антону надеть пальто. Папиных вещей на вешалке не было. Но за дверью в мастерскую Антон различил неясные звуки движения. Светило солнышко, и небо расчистилось, стало ровно голубым. Если бы не желтые листья на деревьях и под ногами, можно было подумать: вернулось лето. Пашка караулил его возле класса. — Я вчера тоже монету нашел! — бросился он к Антону. — Сразу после тебя. А потом появился какой-то мужик и стал просить ее продать. Знаешь, сколько давал? Двадцать пять рублей! — Продал? — спросил Антон. — Не-а. Но сегодня опять пойду. Вдруг повезет? Я бы тогда одну загнал, а одну себе оставил. Была арифметика, потом родная речь. — Зря ты на меня злишься, — пробовала восстановить с ним отношения Лырская. — Как раз в тот день родители с утра белок отдали. Я же тебе говорила, они им надоели. Антон не отвечал. Митя Орлов ловил его взгляд. Антон это видел и специально не смотрел в его сторону. Перед пением Митя подошел к нему. — Слушай, — Митя говорил неуверенно. — Я разыскал одну книгу… Ну, по тому вопросу, который мы вчера обсуждали. Антон его остановил. И прибавил, заметив, как Митя огорчился: — Не обижайся. На уроке пения каждый вытворял, что хотел. Любовь Максимовна чем только их не усмиряла. И угрозами, что пригласит директора, а сама уйдет немедленно. И сладкими речами о том, какие они хорошие и воспитанные. Она была пожилая, лицо густо пудрила, а голос сохранила звонкий, почти девчоночий. Никто ее не слушал. Миронов скакал по залу, Михеев мычал, не открывая рта, — уличить в этом невозможно. Примерные ученики сбились в кучку вокруг дребезжащего, не то что у дедушки, пианино. — А ну-ка, песню нам пропой, веселый ветер! — задорно запевала Любовь Максимовна. — Веселый ветер, веселый ветер, — гундосил, криво разевая рот, Алеша Попович и был похож не то на упрямого ослика, не то на ворону, которая по глупости выронила кусочек сыру. Любовь Максимовна, видно, выбилась ил сил и урок закончила раньше положенного. Строем повела их в раздевалку. Тут они не галдели: на шум мог выйти кто-нибудь из учителей и вернуть назад — чтоб, как положено, ждали звонка. Пашка но терял надежды его уговорить. — Пойдем. Я тебе лопату достану. — Неохота, — отбрыкивался Антон. Выйдя на крылечко, он увидел папу. Тот стоял у ворот. Желтый китайский плащ распахнут, на ветру свободно болтаются концы красноватого шарфа. Ветер ерошил белесые папины волосы. Папа щурился, поглядывая на солнце. Заметив Антона, помахал ему свернутой в трубочку газетой и пошел навстречу. — Как учеба? — Все в порядке, — ответил Антон. — Чего такой невеселый? Антон отвел глаза в сторону, — А ты чего пришел? — Я? Так просто. Пойдем, погуляем? Он был выбрит. И улыбался, как всегда, немного застенчиво. Вчерашнего запаха Антон почти не улавливал. Михеев остановился в сторонке и глядел па них во все глаза. Не понимал: если на тебя не обращают внимания, нужно пройти мимо. Пришлось их познакомить. — Это мой папа. А это Павлик Михеев. — Очень рад, — папа протянул Пашке руку. Другие ребята тоже замедлили шаги и с любопытством на них смотрели. Антону это было приятно, он испытывал гордость все-таки папа у пего видный, красивый, но одновременно их интерес сковывался неловкостью. — Пойдем отсюда, — позвал он. Очутились в переулке. Михеев отстал. — А куда? — спросил папа. Антон пожал плечами. — Значит, в зоомагазин. Давай портфель. Давай, давай! Они шли, но торопясь, по теневой стороне. Антон стеснялся на папу смотреть. Вчера грубил и сегодня дулся. А папа, оказывается, собирался выполнить свои обещания. — Отгадай загадку, — старался он разговорить Антона. — Только слушай внимательно. Отец с сыном, да отец с сыном. Сколько всего людей? Ответ был ясен, чего же проще — сложить два и два, но Антон опасался подвоха. И не напрасно. — А ты посчитай. Отец с сыном. Ну, как я с дедушкой. Двое, да? И еще отец с сыном. Как мы с тобой. Сколько всего? — Трое! Кленовые листья расползались из-под ног, будто желтые черепашки. Папа остановился. — Как мне жаль наступать на них! Они никогда уже не оживут. Они теперь никому не нужны… На фоне голубого неба покачивались черные каракули ветвей. — Осень… — продолжал папа. — Это всегда прощание. С летом, с теплом, с какой-то частью жизни. Скоро у тебя, Антон, день рождения. Десять лет ты уже прожил и, значит, проводил десять вот таких осенних превращений. Тише! Вслушайся. Ты не улавливаешь в шуме ветра мелодии расставания? Антон не совсем его понимал, но чувствовал; дело не в словах. Они, как и музыка Дормидонтова, прорывались не сами по себе, а вынося наружу тяжесть и печаль, облегчая душу. — Мягкий ветер, — шептал папа. — А? Какой мягкий! Вокруг его ног желтые и красные листья устроили веселый хоровод. По сравнению с воскресеньем, темных личностей возле магазина убавилось. И товар они предлагали неинтересный — скаляров, гуппи с длинными шлейфами плавников… Внезапно непонятно откуда перед ними вырос мужчина в телогрейке и достал из-за пазухи банку, в которой рубиново-красному меченосцу-самцу пришлось выгнуть меч по окружности дна, настолько ему было тесно. Самочка же помещалась свободно. Рыбки очень подходили друг к другу, образцово крупные, яркие, сильные. Загляденье! — Берем? — воодушевился папа. Антон не знал, что сказать: мужчина называл цену почти вдвое выше магазинной. — Но тебе нравятся? Папа отсчитал деньги и отдал мужчине. Тот жестом фокусника навлек баночку, размером чуть больше пузырька. В ней пестро мельтешили маленькие, еще не подросшие тигровые красавчики. Если те, взрослые, — оруженосцы, то эти — пажи. — А? По-моему, и эту, — папа опять полез за финансами. Обе баночки бережно спрятал во внутренний карман плаща. Через птичий гомон и приторный запах не то корма, не то невычищенных клеток они проследовали к аквариумной стене и здесь купили водоросли — валисперию и кабомбу. разложенные снопиками на белых эмалированных подносах. Оставалось главное. Отдел, где торговали аквариумами, находился дальше, имел отдельное помещение. Когда они туда вошли, у Антона отлегло: аквариумы в продаже были. Стояли на полке за спиной продавщицы — разных размеров, новенькие, блестящие, металлические каркасы выкрашены в серебряный цвет. Долго выбирали такой, чтоб и краска лежала ровно, и стекла не были поцарапаны, чтоб не протекал. — Да они все отличные, — убеждала продавщица. Положила внутрь того, который они предпочли, сачок, бумажный пакетик с сухим кормом и четырехугольную кормушку из дутого легкого стекла — она должна плавать на поверхности. Аквариум завернула в плотную бумагу и перетянула бечевкой крест-накрест. Для непосвященного взгляда пачка книг, да и только. Папа тащил скучный портфель, Антон пес упакованное сокровище. Довольно тяжело, но до чего ж приятно! Удачные приобретения и быстрая ходьба их разгорячили, они задержались возле металлического столика на велосипедных колесах, с закрепленными на нем стеклянными баллончиками вишневого сиропа, и выпили газировки. Женщина в белом халате поворачивала краник, наливала в стакан немного сиропа, потом разбавляла его сероватой водой. В желудке после нее приятно покалывало — скорее всего, пузырьками газа, и возникало ощущение, что газ этот способен поднять тебя над землей. Наверно, таким газом надувают воздушные шары. — Какие еще желания? — осведомился пана. Если он не мог чего-нибудь купить, то говорил: «Купи’шь уехал в Париж», — и Антон представлял что-то вроде кожаного большого кошелька, который на длинном поезде отправляется в далекое путешествие. Сейчас папа сам настаивал: — Ну, чего молчишь? — Нам и школе велели достать. На арифметику… — Ну? — Офицерскую линейку. — А они разве продаются? Папина неосведомленность могла вызвать у знатока лишь снисходительную улыбку, но, страхуясь на случай, если Голышок его надул, Антон дал справку неуверенно и извиняющимся голосом: — Говорят, в канцтоварах… Папа закурил, они двинулись дальше. — Шагай осторожней, — просил Антон, — а то вода в банках расплескается. На счастье, магазин обнаружился поблизости. Под стеклом на прилавке лежали тетради в клеточку и линеечку, ручки, механические карандаши с выдвижным грифелем, деревянные и пластмассовые треугольники, обычные линейки. — Девушка, — обратился к молоденькой продавщице папа, — А офицерских нет? Антон бы ни за что не отважился так громко спросить. Тем более неизвестно, есть ли они вообще. — Кончились, — бросила девушка, занятая с другим клиентом. Ее невежливость папу ничуть не рассердила. — А если мы вас очень попросим? Нам без этой линейки никак нельзя. Девушка вскинула на них глаза и смягчилась. — Подождите, я поищу. Исчезла в комнате за занавесками. Антон придвинулся поближе к папе, прижался к нему. Он девушку не осуждал. Нагрубила, потому что не видела кому, а едва взглянула… Папе невозможно отказать, так уверенно и свободно он держится. В распахнутом плаще, высокий, добрый. Появилась с линейкой. И какой! В сто раз лучше, чем у Голышка. Масса кружочков и других удобных прорезей. Нарисовать танк при помощи этой линейки — пара пустяков. Однако и обилие исполнившихся желаний может утомить. Антон начал обессиленно позевывать. А папа, напротив, все больше расходился. — А домой мороженого купим? Со льдом? Потащил Антона к мороженщице. Такой же металлический столик на велосипедных колесах, как и под газировальным аппаратом, только вместо баллончиков с сиропом — тяжелые металлические крышки. Дымятся, когда их открывают. Это испаряется искусственный лед. Если кусок его бросить в стакан с водой, он, шипя и булькая, будет носиться по поверхности и таять, а из стакана повалит пар. Антону нравилось это зрелище, и папа, в придачу к брикетам пломбира, выпросил у продавщицы немного льда. Антон уже не в состоянии был восторгаться и благодарить. Руки заняты, ноги едва идут. Нагруженные покупками, протиснулись в метро. Папа протянул контролеру желтые билетики с буквой М посредине. Гладкая спина эскалатора под их ногами ступенчато выгнулась. А если она снова выпрямится? Так и полетишь кубарем вниз. Справа и слева ползли две черные толстые змеи. Несомненно, удавы. Дедушка никогда не позволял до них дотрагиваться. «Не надо, — предостерегал он, — не хватайся за резину. Смотри, сколько пароду за нее держится. На ней, должно быть, масса микробов» А папа — может быть, увидел, какой Антон измученный, — взял у него коробку с мороженым и велел положить на удава ладонь Поезд мчал их в темноте. Свет, падавший из вагона, выхватывал во мраке то кусок побеленной стены, то сплошные ряды черных шлангов. Для чего они? Чтобы по ним подавать в дома воду?.. Наверняка жители подземного городя, в процессе ведения строительных работ, натыкались на метротоннели. Не могли не наткнуться. Но происходило это, скорей всего, по ночам, когда у шпионов и диверсантов — главный труд. Наверху все спят мертвым сном, ничего не слышат, а эти, пользуясь благоприятным моментом, грохочут отбойными молотками, звенят кирками, гоняют грузовики… Спешат… Ну и конечно, случалось, проламывались в вестибюли станций или прямо к рельсовым путям. А никого нет, поезда не ходят. И до утра успевали замуровать дыру, так что ни пассажиры, ни машинисты ничего не замечали. Ехали недолго, а небо успело затянуть тучами. — И дождик, кажется, накрапывает, — вытянул руку ладонью вверх пана. — А если дождик накрапывает, можно сказать, что он в крапинку? — спросил Антон. Папа захохотал. — Здорово придумал. Молодец… А насчет монеты не волнуйся, — чуть погодя добавил он. — Она у очень хорошего специалиста Во дворе гуляли все, кроме Полины. И Сашка был тут. Антон пожалел, что аквариум упакован. Но они, видно, догадались, с чем он вышагивает, проводили завидущими взглядами. Мамы дома не было, а дедушка с бабушкой давно ждали их обедать. Но прежде всего папа снял с банок крышки. — На всякий случай, — сказал он. — Чтоб рыбки не задохлись. После салата был овощной суп со сметаной. Папа салфетку за ворот по продел, отложил в сторону вместе с перетягивающим ее желтым кольцом. — Я утром был у знакомых, — посматривая на дедушку, говорил он. — И у них видел любопытную вещь. Сейчас, оказывается, вместо таких ламп, как у нас, ставят лампы дневного освещения. Люминесцентные. — Постой, постой. Это как же? — живо интересовался дедушка. — Они как трубочки. И у этих свет желтый, а у тех белый. Будто на улице днем. Считается полезным для зрения. Что, если и нам такие сделать? Дедушка думал. — Я тебе. Кости, так скажу. Если полезно для зрения, нужно ставить. На второе был жареный судак, на третье папа разделил начавшее подтаивать мороженое. Кусочек Антон отнес бабе Лене. Не утерпел, побежал к рыбкам. Тигровые меченосцы уже собрались у поверхности, захватывали воздух открытыми ртами. Опыт со льдом отложили до маминого возвращения и стали распаковывать аквариум. Папа курил. Антон но решался ему сказать: вместе с воздухом рыбки могли вдохнуть вредный никотиновый дым… А потом закипело дело. Песок взяли в парадном, из дощатого ящика. Папа промывал его в тазике под раковиной. Мутную воду сливал, добавлял свежей — и так до полной прозрачности. Грунт получился превосходный. Растения тоже промыл под слабой струей. Посадили в песок, корни укрепили камешками. Затем папа занялся изготовлением рефлектора. Выпросил у бабушки жестяную консервную банку, разрезал ее пополам обычными ножницами. Внутрь отрезанной половинки вставил патрон с лампой. О такой замечательной, с подсветкой, квартире рыбки, наверно, и не мечтали. Аквариум сделался похож па живую картину в раме: покачивались растения, редкие пузырьки воздуха взлетали вверх… Позвали дедушку, бабу Таню и бабу Лену. И при них Антон торжественно выпустил рыбок в новый, не обжитой еще дом. Сперва больших меченосцев. А следом осторожно перелил вместе с водой тигровых — они стрелками разлетелась в разные стороны. Жаль, мама не видела этого праздничного момента. Но у нее появлялось и серьезное преимущество: прийти и поразиться — не было ничего, и вдруг такая красота! — Доволен? А теперь за уроки, — вернул его к будничным заботам папа. Антон все же покормил рыбок сухой дафнией, тщательно растирая ее пальцами. Достал учебники. Чтобы не мешать, папа ушел в мастерскую. И заниматься стало веселей. Читая, он то и дело поглядывал па рыбок. Большой меченосец-самец подплыл к кормушке и начал есть. Маленьких тигровых он отгонял, чтоб не мешали ему своей суетней. Решил задачку я пошел сообщить об этом и о проголодавшемся меченосце папе. Папа — в серой шерстяной рубахе, мягкой и ворсистой, к ней Антон любил прижиматься — сидел на кушетке и держал перед собой на вытянутых руках зимний пейзаж. — Знаешь, — сказал он. — Я, пожалуй, выйду… Маму встречу… На уголок. — Возьми меня с собой, — стал просить Антон. — В другой раз. Ты же еще не все сделал, — сказал папа. — Если мама без меня придет, вот сверток для нее. Положи па тахту. И отдал Антону что-то мягкое в бумаге. И упражнение по русскому тоже получилось быстро. Антон сел к аквариуму. Теперь дафнией лакомились тигровые меченосцы. Пришла их очередь. А большой меченосец начал ухаживать за самочкой. Он следовал за ней повсюду. Антон сходил к дедушке с бабушкой. Они пили чай и слушали новости. Его угостили конфетой. На обратном пути задержался у ходиков. Гире совсем немного осталось до пола. Вернулся к аквариуму. — Рыбки, рыбки, поговорите со мной. Молчали. А на улице зашуршал дождь. Стукнула входная дверь. Антон выскочил. В прихожей, держась за стену, стоял папа. Плащ на нем потемнел, с волос стекала вода. — Антон, — невнятно произнес папа. — Я ее не дождался. Из комнаты гуськом, подталкивая друг друга, выбрались дедушка и баба Таня. — Папа, — сказал папа, обращаясь к дедушке. — Я ходил сейчас встречать Лидию и договориться насчет дневного освещения. — Хорошо, Костя. Иди ложись, — нетерпеливо и не скрывая досадливой гримасы, сказал дедушка. Папа двинулся по коридору. Темная засаленная полоска на уровне его ладони тянулась вдоль всей стены до самого закутка. Там, возле ходиков, папу качнуло. Он взмахнул руками, по равновесия не удержал и. падая, ухватился за цепочку. Бухнула в пол тяжелая гирька, а часовой домик обрушился на папу, затем, отброшенный им, покатился к умывальнику. Дедушка и бабушка побежали поднимать папу, отвели его в мастерскую. Антон пронесся за ними, подобрав па ходу гирьку и покореженные ходики. Укрылся в комнате. Маятник здорово согнуло, кое-где отлетела краска с циферблата… Цепочка лопнула… И стрелки, прежде тугие, теперь вращались расхлябанно… Пришел дедушка. Хотел погладить его по голове. — Мы их починим. Я тебе обещаю. Антон увернулся из-под его руки. — Не надо ничего! Дедушка обнял его за плечи. — Ну, Антоша, дорогой мой… Я сумею все исправить. Унес и маятник, и пеночку, и домик. Только гирьку оставил. — Прицепим ее, когда все будет готово… Антон выключил у рыбок рефлектор. Их-то не следует волновать. Они должны спать, уже позднее время… А мама… Потерпит до завтра, ничего не поделаешь. Прямо с утра он ей все покажет… Где она так поздно? Он вспомнил, как утром мама провожала его до двери и ласково улыбалась… И вдруг его обожгло догадкой: ну да, она прощалась с ним!.. Она же грозила папе ночью, что уедет… И если это было так, если она уехала, бросила его… По множеству примет он догадался, что и старшие взволнованы. Никто не ложился, и его но заставляли. Баба Таня штопала, дедушка звонил знакомым. И разговаривал странно, обрывочно: — Я бы мог зайти завтра? Нет, не по телефону. Я бы хотел кое-что узнать по медицинской части. Нет, не с домашними… А может быть, мама заболела? И ее увезли, а от него скрывают. С чего бы это папа решил выполнить все его желания? Антон устремился к бабе Лене. — Мама что, в больнице? Баба Лена замахала руками. — С чего ты взял? — Дай мне слово. Она, запинаясь, поклялась. — Значит, она уехала, — понял Антон. — Совсем уехала… — Бог с тобой, — стала успокаивать его баба Лена. — Да-да, Я слышал. Она хотела папу наказать… Он уже собирался прибавить: папу есть за что, он и ходики сломал… А меня… меня?.. Но запнулся. А. может быть, мамин отъезд — это не папе, а ему наказание? Прежде всего — ему. Сколько нехорошего он за последнее время натворил! Позволил Михееву стащить карандаши… Всякие слова, и это «шуруй» произносил… За Полину не заступился. Да еще выдуманный рассказ Сереже… И ни в чем не раскаялся, не признался. Не внял предостережению бабы Лены. Вот какое наказание, какую тяжесть она имела в виду, говоря о каре за нечестность. Вполне конкретную. Но уж лучше бы что угодно другое. А мамин отъезд — самое ужасное, самое непереносимое… И не на кого жаловаться. Сам во всем виноват. А дальше, наверно, будет еще тяжелей. Необходимо было тут же, немедленно рассказать обо всем бабе Лене, а еще лучше разбудить — что поделаешь? — Сережу, Полину… Повиниться перед ними, Только бы это помогло, и мама вернулась. А там он и с Михеевым поговорит, убедит его принести взятое назад… Из прихожей послышался шум. Знакомый стук каблучков… Он бросился проверить… По коридору шла мама, а за ней — женщина в черном, обе раскрасневшиеся, со множеством свертков. Вышли бабушка с дедушкой. Посторонились, давая дорогу. — Ты почему не спишь? — строго спросила мама. Он повис у нее на шее. — О, у тебя рыбки, — крикнула из комнаты женщина в черном. — Папа мне купил. Я думал, ты не придешь, — бормотал он, боясь отпустить маму. — Да что с тобой? — удивлялась она. Оторвала его руки. В комнате развернула оставленный папой сверток. В нем был рулончик синего в белую полоску материала. — Надо же… А мы целый день потратили… — А, ерунда, — ответила ей женщина в черном. — Ну, что, все в порядке, идем? — Не знаю, — сомневалась мама. — Да тут два шага. Соседний дом. Гера, мы с ним вместе росли. Вот увидишь, он обрадуется. Закружилась на каблучке. Опять от нее веяло удивительным ароматом. — Я не хочу, чтоб ты уходила, — вцепился в маму Антон. Мама неуверенно молчала. — Ну что ты, Антон? — удивилась женщина. — Завтра я приеду, и мы отправимся кататься на машине. А сегодня дай маме отдохнуть. — Не хочу, — повторил, он. Мама ему улыбнулась. — Ну, тогда пойдем проводим гостью, — сказала она. Все втроем они вышли в закуток. В коридоре, стоя па стуле, дедушка прилаживал ходики на прежнее место. Маятник он распрямил, а стрелки никак его не слушались, не хотели держаться уголком. Безвольно, словно потерявшие силу руки, падали вниз.